Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

— Э-э… — Терехов растерялся окончательно. — Совсем нет…

— Да, — улыбнулась Синицына. — Поймите, Владимир Эрнстович, я лишь хочу узнать истину. И кроме вас, помочь мне не может никто.

— Но я никогда в жизни не видел вашего мужа!

Терехов нашел наконец в себе силы подняться и ринулся к двери, будто хотел протаранить ее своим телом. Он ожидал подножки, а может, даже пули в спину — кто знает, не держала ли Жанна Романовна пистолет в кармане платья или в ящике стола? Терехов успел оценить бредовость обеих мыслей — спрятать оружие в узком платье было невозможно, а чтобы дотянуться до ящиков, Синицыной пришлось бы встать и обойти стол. Он рванул дверь на себя, вспомнил, что открывалась она не в комнату, а в коридор, и навалился всем телом.

Дверь распахнулась — она и не была заперта, — и Терехов скатился по лестнице, будто за ним гнались по меньшей мере десять грабителей с ножами.

В себя он пришел на улице перед киоском, на прилавке которого к матрешкам добавились еще и три больших колобка с физиономиями Березовского, Гусинского и Абрамовича — трех евреев, съевших Россию.

— Поговорили? — радостно спросил продавец.

Не ответив, Терехов быстро пошел в сторону подземного перехода, последними словами ругая себя за нелепое желание узнать, кем был самоубийца, по-видимому, действительно написавший «Вторжение в Элинор».

У метро «Шаболовская» Терехов несколько раз огляделся, представив себе, как это выглядело со стороны — способностей к конспирации у него не было, наверняка он производил впечатление человека, скрывающегося от бдительного ока милиции, любой мог подумать, что у него не в порядке документы, и сдать ближайшему постовому.

К черту! — думал Терехов, дожидаясь поезда. — К черту все! Не было никакого «Элинора». Нужно жить, как жил. Забыть, как дурной сон. И голос в трубке, и собственный нездоровый интерес, и женщину эту, и ее нелепое обвинение.

Беда в том, что именно дурные сны Терехову почему-то запоминались надолго, а хорошие он забывал сразу, как только просыпался — оставалось ощущение чего-то приятного, но вспомнить конкретное содержание он не мог никогда, как ни пытался, причем, чем больше прилагал усилий, чтобы вспомнить, тем скорее исчезало хорошее настроение, оставшееся после сна, и возвращалась обычная утренняя тягомотина, будто и не снилось ему ничего возвышенного, бодрящего и вселяющего уверенность в успехе.

Домой возвращаться не хотелось, и Терехов поехал в центр — побродить по Арбату, потолкаться в магазинах, послушать, о чем говорят в народе и, может, услышать собственную фамилию хоть в каком-нибудь, пусть даже отрицательном, контексте.

Мобильник зазвонил, когда Терехов вышел из метро «Арбатская» и направлялся к подземному переходу. Номер, высветившийся на дисплее, был Терехову не знаком, обычно он на такие звонки не отвечал, но сегодня мысли его были в полном раздрае, и палец сам нажал на кнопку включения.

— Владимир Эрнстович, — сказал голос, который Терехов узнал бы теперь среди тысяч или даже миллионов, — мы вообще-то не закончили разговор. Где вы сейчас?

Терехов хотел сказать, что это ее не касается, но ответ сложился сам и произнесся, будто приготовленный заранее:

— На Арбате. Я тут часто обедаю в кафе «Кружевница».

— Приятное место, — согласилась Жанна Романовна. — Если вы закажете мне бутылочку «Фанты» и кофе — можно черный со сливками, — то я присоединюсь к вам через… скажем, через четверть часа.

Можно было отключить связь, не отвечая. Можно было вернуться в метро и поехать домой, а лучше — куда-нибудь за город, чтобы в осеннем влажном лесу проветрить и привести наконец в порядок растрепавшиеся мысли. Можно было, в конце концов, потребовать от госпожи Синицыной, чтобы она оставила его в покое.

— Хорошо, — сказал Терехов. — Обычно я занимаю столик у окна.

Если он действительно собирался продолжить разговор, стоило ли убегать из квартиры на Шаболовке?

Стоило, — подумал Терехов. Там была чужая территория. Там он чувствовал себя, как бактерия под окуляром микроскопа. Здесь — другое дело. При людях. В привычной обстановке. Совсем другой разговор. У него тоже есть вопросы к этой женщине.

Он заказал бутылку «Пльзенского» и сушки, а для Жанны Романовны — «фанту», кофе и плитку шоколада «Вдохновение». Официант принес заказанное, а из-за его спины (откуда она появилась? Терехов не видел, чтобы кто-нибудь входил в зал!) возникла Синицына все в той же коричневой куртке и тихо опустилась на стул напротив Терехова.

— Спасибо, — сказала она, обращаясь не к визави, а к официанту, тот кивнул, поощряюще улыбнулся и исчез, оставив на столе пенящийся бокал пива и дымящуюся чашку кофе.

— Вы ведь на самом деле не жена Ресовцева! — вырвалось у Терехова.

— Нет, — охотно согласилась Синицына. — Формально — нет. Это что-нибудь меняет в наших планах?

— А у нас есть общие планы? — удивился Терехов, чувствуя, как разговор опять уходит из-под его контроля.

— Конечно. — Жанна Романовна сделала несколько глотков из бокала с «фантой», а потом отпила из чашки с кофе. — Я расследую смерть своего… вы не возражаете, если я буду называть Эдика мужем? Так мы с ним начали считать в свое время, а то, что не было штампа в паспорте… Это важно? Я расследую смерть мужа и сейчас провожу допрос главного — и по-видимому, единственного — подозреваемого.

— Допрос?

— Назовите это беседой. Вы, кстати, тоже хотели разговора, когда ехали на Шаболовку. Но говорить по-человечески не захотели. Значит — пусть будет допрос.

— Могу я позвонить своему адвокату? — усмехнулся Терехов. В привычной обстановке он чувствовал себя совершенно иначе, нежели в чужой комнате.

— И первый мой вопрос: опишите, пожалуйста, во всех деталях тот день, когда у вас, как вы утверждаете, украли «дипломат» с дисками, — сказала Жанна Романовна, пропустив вопрос Терехова мимо ушей.

Медленно, глоток за глотком, Терехов выпил пиво. Он никуда не торопился, он мог, в конце концов, позвать официанта, расплатиться и уйти, с этой женщиной он разговаривал только потому, что, как и она, хотел выяснить правду.

Слово за словом, вспоминая мельчайшие и, возможно, совершенно не нужные детали, Терехов рассказал обо всем, что происходило в тот проклятый, гнусный, нелепый, суматошный день. Жанна Романовна слушала внимательно, но Терехову почему-то казалось, что все это ей давно известно, она ждала новой информации, и потому он старался вспомнить даже такие детали, которые ему самому были не интересны и не относились к делу ни в малейшей степени. Например, как радовался Сергей, обнаружив, что тереховский «винчестер» испорчен, по-видимому, окончательно. А ведь сосед действительно радовался — чему, собственно? В тот день Терехов не обратил на это внимания, а сейчас вспомнилось и показалось странным.