Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

Должно быть, все это время он размышлял, сопоставлял, пытался прийти к логическому заключению. Может быть. Но ничего не запомнилось. Время просочилось сквозь пальцы и растаяло, и он не знал даже, сколько его было — часы, дни, недели, годы…

Спать не хотелось, и он не спал. За окном все время было светло, но, возможно, он просто забывал о тех часах, когда наступала ночь и он задергивал шторы, чтобы не действовала на нервы мигавшая реклама на крыше дома напротив. Может, он даже спал, но, проснувшись, забывал об этом. Он обнаруживал постель разобранной, простыни — смятыми, и хотел навести в спальне порядок, но тут же забывал и потому, обратив через какое-то время внимание на скомканное одеяло, спрашивал себя: неужели я только что проснулся?

Ответа он не помнил, ответ был вне его восприятия действительности, а действительность странным образом располагалась вне его понимания.

Иногда звонил телефон, и Терехов поднимал трубку, будучи уверен, что звонит Жанна. Но это был кто-нибудь из приятелей, предлагавший прошвырнуться и покорно принимавший очередной отказ. В конце концов Терехов перестал подходить к телефону — он почему-то уверил себя, что звонить Жанна не станет, придет сама и войдет, открыв дверь своим ключом. Даже то обстоятельство, что оба ключа от квартиры Терехов обнаружил висевшими на крючке в прихожей, не заставило его согласиться с очевидным заключением, что сама открыть дверь Жанна не сможет, и значит, начнет звонить, а на звонки он отвечать не собирается, даже если это звонки в дверь — тем более, если это звонки в дверь, потому что, кроме Жанны, прийти мог только следователь, а видеть его Терехов не то чтобы не хотел, но не считал возможным для своего измученного организма.

Он пил много воды, из крана на кухне постоянно текла струйка, чтобы вода все время оставалась холодной. Как-то он не обнаружил в холодильнике ни сыра, ни колбасы, ни даже пельменей — вообще ничего, только сморщенное красное яблоко почему-то оказалось на нижней полке, и Терехов удивился тому, что не видел яблока раньше. Он съел яблоко, выплюнул косточки в ладонь, и почему-то именно это прикосновение теплых, маленьких, зеленоватых, покрытых тончайшей, почти невидимой кожурой яблочных семян, из которых, если их правильно посадить, могли вырасти другие деревья, привело Терехова если не в сознание, то в состояние относительного жизненного соответствия.

Он стоял посреди кухни, держал на раскрытой ладони пять яблочных косточек и чувствовал себя очень плохо: ноги подкашивались, в затылке стучали молоточки, во рту было сухо, как в пересохшем арыке, и перед глазами расплывались желтые полупрозрачные круги, мешавшие видеть.

Терехов опустился на стул и впервые неизвестно за какой срок осознанным взглядом посмотрел на часы. Желтые круги появлялись и исчезали, стрелки выглядели не прямыми, а изогнутыми, но время все же показывали — двадцать минут шестого. То ли утра, то ли вечера. И неизвестно какого дня.

«Черт возьми, — подумал Терехов, — должно быть, я сошел с ума».

«Нет, — сказал он себе другой мыслью, независимой от первой, совершенно самостоятельной и подтверждавшей очевидную раздвоенность его сознания, — с ума ты не сошел, нечего тебе интерпретировать очевидные вещи из одной плоскости восприятия совершенно очевидными вещами из другой плоскости».

«Но если это не шизофрения, — спросил он себя первой своей мыслью, продолжавшей в его мозгу самостоятельное существование, — то что это такое?»

«А ты найди свою первую книгу на полке, — ответил себе Терехов второй мыслью, — и перестанешь сомневаться в том, что здоров».

Терехов нашел книгу — там, куда ее поставил после ухода следователя, — и прежде всего посмотрел на год издания. 1988. Но и другая его книга, которая тоже была первой, но вышла восемь лет спустя, стояла рядом, будто насмехаясь над памятью, логикой и здравым смыслом. Не выпуская из рук первой книги (чего он боялся? что она неожиданно исчезнет?), Терехов снял с полки вторую, раскрыл и убедился в том, что память его пока не подводит: в аннотации сказано было черным по белому, что издательство «предлагает любителям крутого детектива первую книгу молодого российского автора Владимира Терехова»…

Он держал в руках — одну в правой, другую в левой — две свои первые книги и ощущал не раздвоение сознания, а напротив, чувство, как говаривал незабвенный генсек, глубокого удовлетворения, радости от того, что ему, как никому из ныне живущих, так много дано — только он и никто больше мог сказать о себе, что выпустил две первые в жизни книги.

Это просто замечательно.

И последних книг у него тоже было две, если разобраться. Одну он написал сам, но до читателя она не дошла, а вторая не только дошла, но стала в некотором роде бестселлером, хотя Терехов ее не писал, он получил ее от человека, который…

«Стоп, — сказала первая мысль, — не нужно делать неправильных выводов из того, что ты уже знаешь, что ты уже прочувствовал и что ты можешь сам вернуть, нужно только посмотреть на вещи под правильным углом зрения».

Терехов положил книги на стол, провел ладонями по их корешкам, удивился тому, как ему удалось соединить в один два собственных мира. Видимо, ему очень этого хотелось. Терехов подумал о том, что наверняка должен существовать и тот его мир, в котором книга была одна, но сюжет ее и герои стали сочетанием обоих сюжетов. В том мире не возник бы нынешний парадокс. Почему бы не возник, — подсказала вторая мысль, высунувшись кончиком из подсознания, — это не парадокс даже, не нужно подменивать понятия, нужно только научиться ощущать и тот мир, и этот. И вообще не называй единственный мир, в котором ты живешь, разными названиями или номерами, не путай сам себя.

Я не путаю, я просто привыкаю, — сказал себе Терехов первой мыслью, и вторая, согласившись, спряталась, но не совсем, Терехов ощущал ее, будто торчавшую в мозгу занозу — не больно, но мешает.

Он поднял взгляд на часы — время сдвинулось, теперь часы показывали пять восемнадцать, и что-то Терехову показалось не вполне естественным, хотя что ж тут могло быть неестественного, времени положено двигаться, и пока он стоял тут, взвешивая книги на ладонях, прошли две минуты…

Назад.

Было пять двадцать — он это точно помнил, — а стало на две минуты меньше.

Как-то задний ход дали кварцевые часы, висевшие в столовой у Меерсонов, дорогие часы с десятком приколов — там и мелодии каждый час были разными, и циферблат разделялся на две части, расходившиеся друг от друга, когда из глубины механизма вылезали, будто гады из морских глубин, противные золотистые твари, обозначавшие четверть часа или половину, хорошие были часы, Роберт Меерсон, с которым Терехов знаком был по Дому литераторов, где они иногда вместе пили по поводу случайной встречи, привез часы из зарубежной поездки — то ли читал лекции в Колумбийском университете (как рассказывал знакомым), то ли ездил в гости к пригласившему его другу детства, богатому стоматологу (как рассказывали знакомые), — и демонстрировал гостям удивительный западный механизм, и вдруг в присутствии Терехова часы пошли задним ходом, это показалось всем так удивительно, что эффект обратного времени хозяин квартиры заснял на видеопленку, справедливо опасаясь, что чудо прекратится и своенравная электроника (не на потусторонние же силы возлагать ответственность!) переменит полярность и время опять пойдет в том направлении, в каком ему предписано идти законами природы.