Марго Па - Белый город

– Не нужно. Меня здесь уже нет».

Никого уже нет в том смысле, что и воспоминаний у них не осталось. Чем длиннее дорога и чем быстрее мчится электрорар, тем менее четкий пейзаж за окнами – размывается до ничтожных размеров галлюцинации. Возможность жить сколь угодно долго обесценила человеческую жизнь, как таковую, то есть способность ей восхищаться так, как это делали предки, когда каждый день, как последний. Ведь чем больше у тебя времени, тем меньше ты успеваешь сделать. Человеческая душа – всего лишь память. А память – конечна, аналогично жесткому диску на вашем компьютере. Рано или поздно пространства для воспоминаний уже не останется, настоящее начнет замещать прошлое, перезаписывая, затирая, обесцвечивая и обесценивая душу-память. А если времена постоянно замещаются, а душа истерта до бесконечности черной дыры, то какая разница сколько минуло лет, и чем тогда вечность отличается от мгновения?

Влад не помнил себя ребенком, не помнил юности, первых свиданий. Он словно всегда был здесь: учил детей пользоваться эмоциональным калейдоскопом, не замечая того, что сам становится его жертвой, проваливаясь в чужие чувства и жизнь все глубже и глубже, пока вдруг среди тысячи городов, где хотел побывать, не увидел Белый. Пока не обрел имя, а, значит, и трагедию. Пока не сел в старомодное авто – уже не пассажиром, но водителем, который сам решает, где ему повернуть, где остановиться, а где изо всех сил жать на газ. И сейчас ему просто необходимо ВСЕ вспомнить, потому что обратной дороги уже не будет.

«Первое воспоминание детства: лежу в коляске, а над головой мечется огромная ветка клена. И осень. И листья у клена желтые – пять пальцев, как рука, которую он мне протягивает. Но дотянуться до нее я не могу – спеленована крепко. И так всю жизнь, – вернется он снова к Полининой распечатке. – В этом мире ничто человеку не принадлежит, кроме воспоминаний Память – единственное, что невозможно у тебя отнять. В воспоминаниях ты всецело властвуешь над временем. В воспоминаниях ты можешь ежесекундно быть рядом с любимыми людьми, даже если они уже далеко от тебя, даже если их давно нет в живых. Наша память – это волшебный дар, путь в вечность. Это наш маленький Рай или Ад, смотря, кто на что способен. Поэтому рядом с абсолютно счастливыми людьми ходят безраздельно несчастные. Счастливые живут в Раю самых светлых воспоминаний, несчастные жарятся на огне собственной злой памяти. Я помню все, каждую нашу встречу, словно моя жизнь – бесконечный кинофильм в голове. Каждую деталь: черточку, родинку, царапинку, приятную на ощупь фланелевую рубашку… – бережно храню в копилке памяти. Именно воспоминания дают силы подниматься после падений и идти дальше, несмотря ни на что. Воспоминания продолжают любить и заставляют меня делать то же самое».

– Мне надоели твои прогулки! Ты уходишь и никогда не говоришь, куда и зачем, – Он встретил ее в дверях – взъерошенный и разъяренный.

– Вот, – невозмутимо протянула ему листок Полина. – Я пишу книгу.

«Тончайшие капилляры моего больного сердца синими резными виньетками выписывали твое имя еще задолго до рождения, в утробе матери», – начал Он читать.

– Что за бред?!

– Ну, немного не получилось, я отредактирую, попозже… ты дочитай до конца…

«Поезда гудели, шептали, кричали и плакали на манер чеховских сестер: „В Москву! В Москву!“

Я долго скиталась, не смея поверить в тебя. Но ты дождалась. На первое наше свидание на Ленинградском вокзале ты явилась в дорогом норковом манто, под которым не было ничего. Босиком по свежему снегу. Ты повезла меня в самую дорогую гостиницу, но отдалась мне прямо в такси. Не удержалась. Я понимаю: это был твой ход белыми. Ты научила меня летать из окна «маленькой комнаты с окнами в небо», «кони небесные белые» спали «на ладони раскрытой моей». [27]Ты дала мне все: деньги, любовь, признание…

А потом ты ударила меня впервые. Смешно, но я так люблю тебя, что уже даже не помню, как это было. Помню, лежала на заплеванном грязном асфальте, и кровь текла по губам, по подбородку, по шее, замочив единственную дизайнерскую рубашку. Ты смеялась – звонко и нестерпимо холодно. Ты говорила: «Вставай, всегда есть выход. Даже из безысходности». И я упорно пыталась подняться: сначала встать на колени, затем, оперевшись о скамью или дерево – на ноги, чтобы, шатаясь, уйти от тебя навсегда по аллее.

Но я возвращалась снова и снова. Может быть, потому что дата нашей первой встречи двойной палиндром 20.02.2002 – цифры, бегущие назад? Ты настигала меня везде: в моем родном городе, на Мальте, в Париже, Питере, Амстердаме, Берлине, Праге… Уже на третий день путешествия и разлуки с тобой я начинала скучать по бульварному кольцу, твоим аллеям, прудам, тихим улочкам и паркам. Ведь ты – единственное, что у меня сбылось в жизни. И я начинала с тобой все с первого снега. А ты промывала мне раны, накладывала швы, клеила пластыри.

Меня не спас от тебя даже мой Белый город. Ты научилась ему подражать! Ты никогда не замечала, что умеешь быть покорной, молчаливой и тихой, когда хлопьями падает снег?

Да, ты хоть знаешь, сколько раз ты роняла меня навзничь, легко подставив подножку? И била снова и снова тонким стальным каблуком по лицу. Это ты приучила меня носить маски и пользоваться тональным кремом, чтобы умело скрывать боль.

Но скажу тебе: «Бей еще! „Все, что не убивает, делает меня только сильнее“. [28]Это не мазохизм, а тяга к преодолению. И это потрясающее чувство, когда затягиваются шрамы, а под лопатками сладко чешутся новые, только что оперившиеся крылья! И я снова лечу за тобой по бульварному кольцу…

Хотя Патриаршие мне нравятся больше – твой самый нежный изгиб. Место моей силы. Я вгрызаюсь в тебя и пью ледяную чистую кровь, мешая ее с глинтвейном в разбросанных по окрестной Бронной кафешках. Я пью и знаю: тебе хорошо со мной. Ведь я – лимита. Не дочь, не жена, всего лишь любовница, полукровка. Но я не скрываю своего положения, не стыжусь и не жалуюсь. Я НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЮ! Только лелею мечту, что когда-нибудь буду достойна тебя. Дай только срок. Я знаю, что смогу это сделать. Есть планы… И ты, конечно же, мне в этом поможешь.

А пока каждый месяц я, уходя из дома, не говорю, куда и зачем. Меня даже не спрашивают уже, ведь доверие – самая прочная веревка на свете. Но я все же смотрю на дома близ Патриарших, выбираю окно, проникаю в комнату и … мысленно крашу стены в черный цвет. Мечта – только для меня одной: комната бывшего Сталкера с черными стенами, высоким потолком, картинами и старым проигрывателем виниловых пластинок, как у Кайдановского ПОСЛЕ, [29]но на Патриарших, чтобы можно было кормить лебедей. И в этой комнате – желание все с себя снять…