Марго Па - Белый город

– Руслан, мне жаль тебя, жаль ее и себя тоже – ЖАЛЬ. Я бы все тебе отдала, поверь, но у меня ничего нет. Знаешь, когда-то я написала одну повесть «Дом на усталость», [53]в финале от него остается лишь обгоревший остов, и только «ветер бешено колотит калиткой на железных столбах». Мне кажется, эта калитка и есть моя душа: все выжжено, вычерпано, ничего не осталось. Наташа – это мое прошлое я, и мне уже не вернуться обратно. Хотя сейчас я понимаю, что ты был прав: «Ожидание мечты лучше нее самой». Мне так хотелось развенчать эту простую истину и твой беспечный идеализм, но ты оказался сильнее. За последней строкой ничего не ждет. Пустота. Теперь я понимаю, почему люди никогда не произносят слово «последний», даже в очереди всегда спрашивают: «Кто крайний?». Они боятся. Хотя нет края у очереди, люди в ней – не одно целое. Всегда есть первый и последний человек. Мне кажется, я УЖЕ подписала себе приговор. Эта книга переделывает и меняет меня изнутри. Пронзительно прекрасное падение в ледяную пустоту. Я уже не смогу согреться. Последняя строка действительно станет ПОСЛЕДНЕЙ.

Руслан больше не слушал ее. Он незаметно встал и подошел к окну. В середине декабря при морозе минус пять лил дождь. Холодно, промозгло, безостановочно. Вода тут же замерзала при соприкосновении с поверхностями ровных крыш, машин, витрин магазинов, железными поручнями, тротуарами, ступеньками лестниц, образуя прозрачную ледяную пленку на всем. Мир словно заключили в огромную капсулу из непробиваемого стекла. А кто-то наверху то ли сжалился над ним и решил уберечь от бед и несчастий, то ли придумал себе новое развлечение – пристально наблюдать и смеяться над беззащитными пленниками застеколья.

Полина тоже подошла к окну. Теперь они оба молча смотрели на дождь сквозь прозрачную наледь.

– Что ты собираешься делать дальше? – спросила Полина, чтобы хоть что-то спросить.

– Моя музыка радует… не тебя, конечно, и друзей у меня уже нет. Но что мне еще остается? – тоскливо усмехнулся в ответ Руслан.

– Напротив, радует. И ты прав в том, что продолжаешь ее играть. Это философия нашего века. Мы никому не нужны: ни будущим, ни настоящим. Только друг другу. Если кто-то один засмеялся или заплакал от нашей музыки или слов, значит, все было не зря. Самиздат: сами пишем, сами читаем. Ты – герой моей книги, я взамен слушаю твою музыку. Мы придуманы друг для друга.

– Не так уж и мало, – кивнул Руслан и вдруг спросил. – Тебе не кажется, что ледяной дождь пошел не случайно?

– Не знаю, – вздохнула Полина.

– Дождь всегда посредник между небом и землей. Это мертвые что-то хотят сказать живым.

– Тогда это их слезы. Мне постоянно снится сон: Ангел Судьбы с зашитым ртом плачет кровавыми слезами, держа в руках хрустальный шар, внутри которого я иду куда-то в кромешной тьме и совсем одна. В последнее время Ангел плачет все чаще и чаще… Мне жаль, ведь это я сделала его немым.

«Откровение – не метод писать книги, – напишет она чуть позже. – Даешь людям душу, они ее берут в ладони и… не знают, что с ней делать, ведь свою они протянуть в ответ не готовы, даже в мыслях-мечтах. Душа – это то, чем никогда не делятся. Ее берегут и копят. Смешные! Отдавать всегда легче, чем принимать. Терять – чем иметь. Ведь это свобода, отсутствие каких-либо обязательств. Если ничего не берешь взамен, всегда можно просто уйти. И никто не посмеет удержать – ты и так отдал им все, что имел… Разумный рахметовский эгоизм, [54]возразить против не сможет никто. Потому что никогда не догадается, что есть только два пути, как в мифе о птице: сожми ладонь с душой посильнее – и она задохнется, раскрой, освободи – и она запоет. Но нет, все пытаются сжать, удавить друг друга в объятиях и больше всего боятся, что их самих кто-то растратит, использует, вычерпает…

Собираются покорять вершины гор, но набивают рюкзаки доверху полузабытыми воспоминаниями, страхами, снами, сомнениями, чувством вины, несбывшимися надеждами и мечтами. Рюкзак становится неподъемным, но они упорно тащат все в гору, задыхаясь и сгибаясь под тяжестью накоплений собственных душ. Абсурднее не придумаешь. Это же так просто отпустить себя в свободный полет. Всегда любила путешествовать налегке и желательно без попутчиков.

Истинное одиночество (то есть свобода) – это возможность жить рядом с людьми, которые тебя не понимают. Мой возлюбленный город дал именно то, что мне нужно: раствориться, исчезнуть. Почувствовать себя всем и никем одновременно. У меня ничего нет: ни дома, ни друзей, я пишу чужими словами, которые были произнесены задолго до моего рождения, и рисую то, чего нет – свои сны. Бесчисленные отражения в зеркалах метафор…неуловимы, как ветер.

Великие пишут иначе. Таблетки от отчаяния, тонкие марочные вина, убийцы времени в метро, вирусы неизлечимой болезни… Последнее мне нравится больше: кресло для слов и строчка за строчкой, день за днем. И «надежда – это лишь еще один переходный период, который просто нужно пережить». [55]Бессонница, плавно переходящая в творческий запой с последующей суицидальной тягой… Слова, слова… еще глоток, еще один вдох без выдоха.

Комплексы, страхи, запретные мечты и как следствие – развитие зависимости. Человеческая душа состоит из множества струн, на которых можно играть, как на скрипке, или хотя бы гитаре… К примеру, в ночных клубах Москвы продают травку с метадоном внутри. Ты думаешь, что будешь всего лишь улыбаться, а проснешься и испытаешь ломку. Москва – опасный город: тебя подсаживают, постоянно на что-то подсаживают. И не важно, наркота это или рекламные плакаты. А после падений подсовывают самые лакомые кусочки, мол, заслужил. Это чтоб скучно не стало вдруг страннику, а его взгляд не искал бы упорно на карте место, где живет солнечный свет, чтоб не сбежал в самый разгар отношений. На пике. А когда еще, по-вашему, нужно сбегать? Ждать, пока все затухнет и стухнет, тем самым убивая память себе и другому?

Главное – непостоянство, игра, умение удивить. Определение разочарования – перестал удивляться. Не только любовник – любовницу, но писатель – читателя возьмет за горло, если на каждой последующей странице будет в корне иное, чем ждут на предыдущей. Настоящие книги – непредсказуемы, как и люди, ведь жить и писать, в сущности, одно и то же».

«Сейчас ты читаешь меня, и тебе холодно от моих слов и ледяного дождя за окнами. Мне кажется, у вас, будущих, такие дожди идут постоянно. Но я постараюсь тебя обогреть, потом… А пока налей себе чего-нибудь горячительного и завернись в плед, как это делаю я. Не знаю, есть ли у вас электрические камины, пьете ли вы коньяк, из натуральной ли шерсти пледы или из искусственно созданных материалов… Но хочется сказать тебе: «Не мерзни, Крузенштерн! [56]»