Николай Эдельман - Зверюшки

Потом, когда все было кончено, доисторический монстр зашлепал плавниками обратно к воде, достиг глубоководья и нырнул. Несколько секунд над поверхностью торчала голова с ухмыляющимися глазами, затем и она исчезла, оставив концентрические круги. Огромная грозовая туча уже закрыла полнеба, и солнце, пробиваясь сквозь её края, освещало пейзаж в мрачные и нереальные оттенки. По поверхности воды расплылось кровавое пятно, и в его середине забулькали пузыри воздуха, пришедшие откуда-то из глубины.

На берегу осталась роскошная открытая машина с серебристым радиатором. Налетающие порывы ветра теребили концы придавленного камнем красного купальника.

8.

Н. снова оказался в камере - на этот раз другой, гораздо просторнее, однако первым, кто его приветствовал, был тот самый моралист, который рассказывал ему про консилиум. Здесь же Н. снова увидел лишившегося глаза Рокборка, но у него уже не было сил удивляться, что тут делает бывший преподаватель. Точнее, ему просто стало очевидно, что означает "уехать в Столицу", но даже такое открытие - возможно, потому, что он постепенно и медленно дошел до него своим умом - его не взволновало. "И я тоже уехал в Столицу", - вяло думал он, когда его мысли обращались к этой теме.

Все обитатели камеры регулярно отправлялись на допросы, с которых возвращались с новыми синяками и увечьями, но Н. никто никуда не вызывал. Он целыми днями безучастно лежал на нарах, и то дремал, то бодрствовал. Утром он вяло съедал свою пайку хлеба - ни сил, ни желания пробиваться к котелку с баландой у него не было - и снова ложился на спину и глядел то ли на доски верхних нар, на которых уже выучил наизусть каждую трещинку и каждый сучок, то ли в бесконечность. Иногда у него не возникало желания есть даже хлеб, но голода он не чувствовал.

Спать - единственное, что ему оставалось делать, но даже этого ему уже не хотелось. С тех самых пор, как его отправили в камеру, он чувствовал себя совершенно опустошенным, ходячим футляром из кожи, ничем не заполненным, по какому-то недоразумению продолжавшим жить. Он не хотел ничего - не хотел даже умирать.

Настоящими хозяевами камеры были две странные личности Фердинанд-Гангрена, высокий, тощий и сутулый человек, длинные руки и грудь которого были сплошь покрыты татуировкой, и Ерд-Отмычка - маленький чернявый парень с золотыми зубами во рту. Они жили на верхних нарах и говорили на каком-то странном жаргоне, в котором Н. понимал только ругательства, густо пересыпавшие их речь. Несмотря на то, что их тоже таскали на допросы, с которых они возвращались как все - избитыми и окровавленными, в камере они вели себя по-диктаторски. Они обыскивали всех новоприбывших и отбирали у них все, что им нравилось, а затем назначали, где кому селиться - причем могли заставить и жить на полу, рядом с ведром с нечистотами. Когда приносили пищу, они ели первыми, и только после них остальные жители камеры осмеливались подходить к котелку с баландой. Почти все время они либо спали, либо балдели от какой-то наркотической травы, которую все время жевали, пуская слюни изо рта - Н. никак не мог понять, откуда они её достают - либо играли в карты, проигрывая друг другу свои вещи и даже вещи соседей по камере. С Н. они тоже попытались обращаться таким же образом, но смотритель сделал им соответствующее внушение, выразившееся в нескольких громких затрещинах, - видимо, в отношении Н. продолжали действовать прежние инструкции - и его больше не трогали. Время от времени кто-нибудь из них начинал немелодично орать песню, и тогда появлялся смотритель и грозил скрутить их в бараний рог, однако, никогда не выполняя своих угроз. Все жалобы прочих заключенных на эту парочку не имели никакого эффекта и ничем хорошим для недовольных не кончались - сначала они получали оплеуху от смотрителя, а когда он уходил, им доставалось и от тех, на кого они жаловались.

Н. не знал, сколько времени он провел в камере. День сменялся ночью, одни соседи приходили, другие уходили, через какое-то время оба хозяина камеры тоже исчезли один за другим, чтобы больше никогда не появляться, и остальные вздохнули с облегчением. Н. не слишком понимал, чему они так радуются - ведь от следователей им доставалось не меньше. Впрочем, поскольку самому Н. не приходилось подвергаться унижениям и побоям со стороны Гангрены и его дружка, он не мог в должной мере оценить, что чувствовали сокамерники после исчезновения этих типов. Тем не менее после многих дней, проведенных в тюрьме, у него появилось впечатление, что иные из его товарищей по несчастью совсем не считают свой арест какой-то катастрофой, скорее они рассматривали его как некую командировку, задание Ответственных Товарищей, которое им надлежит выполнять со всем старанием. То, что их били следователи, было нормально, но существование личностей наподобие Гангрены казалось им вопиющим нарушением порядка, и именно поэтому они испытали такое облегчение после его исчезновения - порядок восстановлен, и можно жить дальше.

Но однажды Н. был выведен из своего транса. Это произошло ночью, когда те, кого не вызвали на допрос, уже давно затихли, и обычные разговоры обитателей камеры смолкли. С лязгом распахнулась дверь, и смотритель втолкнул в камеру новичка. В свете тусклой лампочки под потолком Н. разглядел, что на лице арестанта красуется несколько больших синяков, и что со рваного военного мундира, в который он одет, содраны погоны и все прочие знаки различия. Но несмотря на полутьму, туман в голове и обезображенную внешность новоприбывшего, Н. показалось, что они уже когда-то встречались, и он приподнялся на нарах и, прищурившись, вгляделся в лицо новичка. Едва захлопнулась дверь, тот растерянно огляделся, а затем бросился к двери и принялся колотить по ней руками и ногами, крича:

- Выпустите меня! Я не виноват! Не виноват!

На его крики никто не обращал внимания, такие сцены повторялись здесь часто и стали привычными; чуть ли не все, в первый раз попадавшие в камеру, проходили через такую фазу. Тюремный смотритель тоже действовал стандартно. Едва по коридору разнесся грохот, он вернулся и без особых эмоций жестоко избил нарушителя спокойствия. Тот упал на цементный пол, продолжая вопить, что ни в чем не виновен. По голосу Н. его и узнал. Это был тот самый Филипп, помощник полковника Акрора. Н. неожиданно почувствовал, что в его мышцах прибавилось энергии. Он соскочил с нар, присел на корточки рядом с лежащим на полу окровавленным человеком и потряс его, чтобы тот очухался.

- А ты-то как здесь очутился? - спросил Н., когда взгляд Филиппа стал более осмысленным. - Куда твой начальник смотрел?

- Какой начальник? - пробормотал Филипп. Он все ещё слабо соображал.