Зиновий Юрьев - Быстрые сны. Фантастический роман

— Почему странный? — спросил Милич.

— Куртка такая коричневая, нейлоновая. Грязноватая такая… и рукав рваный.

— Ну и что?

— Как вам объяснить? Валерия ведь не девчонка. Тридцать два года. Ну и… думаешь… посолиднее должны у нее знакомые быть… А тут — рваная куртка… И на полу глина.

— Что?

— Глина, говорю. У нас у входа коврик. Так вот и коврик в глине — видно, тер он ноги, — и пол испачкан. Понимаете теперь, почему я говорю — несолидный человек? Солидный человек не придет к даме за полночь да еще в рваной куртке и ботинки в глине.

— Вы не слышали, о чем они говорили?

— Так, если честно сказать, подошла я к двери…

— Ну, и что?

— Ничего не слышно было. Думаю, может быть…

— Что «может быть»?

— Думаю, может быть, спят. И тут слышу шаги. Вроде бы как к двери. Я быстренько в свою комнату. И уже оттуда слышу, как выходят из комнаты Валерии в прихожую. И шаги не ее. И тут же дверь захлопнулась. Знаете, ночью, когда лежишь и не спишь, все слышишь. Проходит полчаса, час. Все тихо. А мне как-то беспокойно на душе. Прямо места себе не нахожу — ворочаюсь и ворочаюсь, и сердце болит. Не знаю, чего именно, а болит и болит. Ну, встала я наконец, подошла к ее двери. А там свет горит. Ни звука. Постучала. Сама не знаю чего — но постучала. Не отвечает. Может, думаю, спит. Забыла свет погасить. Отошла от двери и обратно. Открыла тихонечко дверь и как закричу! Валерия на полу, и около головы лужица темная. Я все сразу поняла. Я как куртку эту увидела — сразу почувствовала: что-то тут не так.

— А вы не слышали, как они поздоровались, когда он вошел?

Старуха посмотрела на лейтенанта с сожалением.

«Считает, видно, меня за идиота», — подумал Милич.

— Неужели бы не сказала вам?

— А вы не могли бы подробнее описать мне куртку, что вы видели на вешалке?

— Пожалуйста. Темно-коричневая, на «молнии». С поясом. Один конец пояса висел почти что до пола. Я еще подумала потеряет ведь.

— Вы говорили, порвана…

— Точно. Рукав один. Сейчас соображу, какой… — Старуха закрыла глаза и наморщила лоб. — Левый рукав. Так, знаете, как за гвоздь зацепил.

— Все?

— Еще можно сказать, что куртка была грязная.

— Грязная?

— Ну да, грязная. Не то чтобы чем-то там вымазана, но грязная. Не чистая.

— Спасибо, миссис Ставрос.

Баумгартнер ждал его в прихожей, откинувшись в кресле, что стояло у столика с телефоном.

— Ну как? — спросил Милич. — Следы есть?

— Похоже, что он не спешил и стер все, что мог стереть. Завтра в лаборатории будет видно. Но надежд у меня не слишком много. Как старуха?

— Лучше, чем большинство полицейских. И наблюдательнее и говорит складнее. Спасибо тебе… Возьмите, пожалуйста, глину с коврика в прихожей на анализ.

— Обязательно. Ты поехал?

— Угу. Ну, будь здоров.

В Лейквью Милич приехал в восьмом часу, когда начало светать и снег из театральных хлопьев превратился в редкий и крупный холодный дождь.

Дик Колела уже встал и вовсе не удивился, увидев лейтенанта.

— Вот погодка! — пробормотал он вместо приветствия. Хоть бы подморозило, что ли, а то от этой сырости не знаешь, куда деться.

— Мистер Колела, вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?

— Валяйте. Я любому допросу рад, а то уж сам с собой разговаривать начинаю.

— Скажите, кто уезжал из Лейквью сегодня ночью?

— Вчера вечером, вы говорите? Вечером, стало быть, уезжал профессор Лезе. Красивый у него «тойсун», ничего не скажешь. Ну, и кто еще? — Старик подумал и добавил: — Еще мистер Лернер. У него такая же «вега», что была у девчонки у этой, что взорвалась.

Лезе и Лернер. Сдвинуть потихонечку карты. Но он не верил, что карта будет хороша. Это было бы слишком просто и слишком нелепо.

— А когда они вернулись?

— Почти в одно время. Только я ворота за мистером Лернером закрыл и в сторожку зашел, смотрю — снова фары. Вот, думаю, черти, покоя секунды не дадут. Вышел — точно: профессорский «тойсун».

— Это в какое время было?

— Сейчас вам точно скажу… Я еще по телевизору смотрел эту… ну, про семью, родители там разводятся…

— Ну, ну…

— Как раз передача кончилась. Стало быть, одиннадцать часов было.

— И больше никто не уезжал и не приезжал?

— Ночью?

— Да.

— Не… ни одна живая душа.

— Это точно?

— Вы что, — обиделся старик, — не верите мне?

— Я вам верю, но, может быть…

— Ничего не может быть. Ключ у меня в сторожке, а без ключа ворота не откроешь.

— А ворота здесь одни?

— Одни. Даже калитки нигде больше нет.

— Спасибо, мистер Колела.

Конечно, ботинки у него будут вроде тех, что наследили на коврике миссис Ставрос, но Миличу не хотелось откладывать задуманное.

Он вышел из сторожки и пошел вдоль зеленой ограды. Дождь кончился, но порывы ветра то и дело сбрасывали с ветвей снег и воду, и вся рощица была полна шороха. Листья под ногами были влажными и почти черными, словно после пожара.

Он медленно шел вдоль наружной стороны забора, то и дело останавливаясь и осматриваясь. Забор был высокий, почти в его рост.

Ботинки его быстро стали тяжелыми от налипшей глины. Наверняка от той же глины, что осталась на коврике в квартире Валерии Басс.

До чего пустынен лес декабрьским утром! Прозрачен, пустынен, печален. Лейтенанту вдруг стало жаль деревьев, обреченных мокнуть вот так, без жалоб и надежд, до самой весны.

В затянутом тучами небе вдруг образовался голубой колодец. Голубизна была так необычна, так драгоценна в сером, сочившемся влагой мире, что у лейтенанта сжалось сердце.

Прямо у его ног, в кустах, что-то лежало. Наверное, старая тряпка, засыпанная листьями. Лейтенант поковырял кучу ногой. Под листьями лежала коричневая нейлоновая куртка. Отдельно лежал пояс. Старуха не ошибалась. У нее орлиные глаза. Пояс действительно плохо держался.

Лейтенант нагнулся, отвел рукой мокрые ветки от лица и осторожно поднял куртку. Левый рукав был порван.

Где-то здесь он должен был либо перелезть через забор, либо пролезть сквозь щель.

Он нашел щель в десятке шагов от куртки. Если бы он не пробовал каждую доску, он бы прошел мимо. Но одна из досок легко сдвинулась в сторону, и он без особых усилий протиснулся сквозь щель. Конечно, вот и гвоздь, за который, наверное, зацепился ночной посетитель Валерии Басс.

Отдельные, разрозненные части складывались в общую картину теперь легко и свободно. Пока можно было позволить себе роскошь не думать о том, кому принадлежала коричневая куртка. Пока можно было наслаждаться маленьким триумфом.

Кстати, триумф триумфом, а нести куртку через всю территорию Лейквью, пожалуй, не стоило. Пусть владелец этой куртки пока думает, что она преспокойно лежит в кустах. И пусть преспокойно ходит, радуясь, что так ловко раскроил женщине череп тяжелыми каминными щипцами с бронзовыми ручками. Ведь гордость художника свойственна не только живописцам или поэтам. Преступник не меньше их может гордиться своим преступлением, выдумкой и талантом, вложенными в него. А раскроенный череп — что ж, это, так сказать, издержка производства.