Леон Юрис - Хаджи

Сам-то отец, почти неграмотный, был не в состоянии спорить со всеми официаль-ными документами, украшенными штампами и печатями, в которых говорилось о наших границах, правах на воду, о наследовании и налогах. Дядя Фарук, партнер отца по дере-венскому магазину - хану - и кафе, гораздо лучше справлялся с тайнами этих документов. Фарук был еще и деревенским имамом - священником и вел официальные записи для моего отца. Отец не вполне ему доверял и из предосторожности послал моего старшего брата Камаля в школу в Рамле.

Собранную арендную плату отец отдавал крупному землевладельцу Фавзи Кабир-эфенди, который жил в Дамаске, а в Палестину приезжал раз в год за деньгами.

Мама всегда подозревала, что Камаль и дядя Фарук сговорились обманывать отца, получавшего процент от эфенди в качестве его агента.

Когда я закончил свои тайные подсчеты, мама вытолкнула меня из кухни и велела пристать к отцу как тень. Сначала я боялся. Всякий раз, как я увязывался с ним, он с про-клятиями гнал меня прочь, а иногда хватал за руку и тряс или бил. Не то чтобы Ибрагим меня ненавидел или обращался со мной хуже, чем с моими братьями. Арабы могут очень любить своих сынишек, пока они маленькие, одеты как девочки и живут с женщинами. Но как только они переступают порог мира мужчин, отцы перестают обращать на них внима-ние. С этих пор отношения основываются на покорности, полной, абсолютной покорно-сти без всяких вопросов. Это отцовская привилегия. За это он разрешает сыновьям зараба-тывать на его полях на собственную жизнь, а когда они берут невесту, то приводят ее в дом отца.

Отец еще должен следить, как бы сыновья его не надули, и таким образом традиция отцовского безразличия входит в образ жизни. Чтобы дать выход недовольству, детям мужского пола позволено командовать над всеми женщинами, даже над собственной ма-терью, и шлепать младших братьев. К четырем годам я уже научился командовать бабуш-кой, а бывало, и распространял свои мужские права на Наду или даже на маму.

Чем больше отец меня гнал меня прочь, тем больше мать выталкивала меня обратно. Я так часто таскался за отцом, что через некоторое время он просто устал от моей навяз-чивости и смирился с моим присутствием.

В один прекрасный день я набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Я ему сказал, что немного научился считать, читать и писать и хочу ходить в школу в Рамле. Как млад-ший сын, я должен был вскоре начать пасти коз - низшая должность в семье. Мысль мою отец встретил с презрением.

- Читать и писать умеет твой брат Камаль. Так что тебе нет в этом нужды. На сле-дующий год ты будешь ухаживать за козьим стадом, и твоя будущая жизнь уже определе-на. Когда возьмешь себе жену, останешься в моем доме, и у тебя будет своя комната.

Казалось, это конец. Я вздохнул глубоко, как только мог.

- Отец, я кое-что знаю, - выпалил я.

- Что именно ты знаешь, Ишмаель?

- Кое-что, что и тебе надо знать. То, из-за чего мне надо ходить в школу в Рамле.

- Не смей загадывать мне загадки!

- В Табе девятьсот шестьдесят два отдельных участка земли, - выпалил я, чуть не задохнувшись от страха. - В других деревнях восемьсот двадцать участков. Это не считая общей земли, которую возделывают сообща.

Лицо Ибрагима помрачнело - знак, что он схватывает суть моего сообщения. Я сов-ладал с дрожью...

- В счетных книгах, которые ведет Камаль, только девятьсот десять в Табе и восемь-сот в других деревнях.

Я крепился, глядя, как его лицо наливается кровью.

- Ты уверен, Ишмаель?

- Да будет Аллах мне судьей.

Ибрагим ворчал и раскачивался взад и вперед в своем большом кресле. Пальцем он поманил меня ближе. От страха я чуть не прокусил губу.

- И что же от всего этого получается? - спросил он.

- Плату за семьдесят два участка Камаль с дядей Фаруком берут себе.

Ибрагим снова поворчал, протянул руку и потрепал меня по щеке. Я этого никогда не забуду, ведь он это сделал в первый раз за все время. Он погладил меня по тому месту, которое раньше столько раз шлепал.

- Ты позволишь мне ходить в школу?

- Да, Ишмаель. Иди в школу и учись. Но ни одной живой душе никогда не говори об этом, а то я отрублю тебе пальцы и сварю их. Понял?

- Да, отец.

Все произошло так быстро, что я не успел объяснить или даже убежать. Камаль, ко-торому было девятнадцать, схватил меня за коровником, сбил с ног, прыгнул на меня и стал душить и бить головой о землю.

- Собака! - кричал он. - Убью!

Я лягнул его ногой изо всех сил, еще раз, ... пять раз. Он заревел от боли, отпустил меня и упал на колени. Я вскочил на ноги и схватил вилы. Камаль пополз, все еще со-гнувшись, и ринулся на меня. Я ударил его, он снова вскрикнул и, шатаясь, побрел по ко-ровнику. Он нашел другие вилы и угрожающие двинулся на меня.

- Собака! - прошипел он.

- Камаль! - Он повернулся к вошедшей матери. - Не трогай Ишмаеля!

- Что ты знаешь, сумасшедшая старуха! Свинья! Ибрагим даже не спит с тобой!

- Сегодня он позвал меня к себе в постель, - спокойно сказала она. - И у меня есть кое-что интересное, чтобы рассказать ему.

Среди равных себе по возрасту и росту Камаль никогда не слыл бойцом. Он мог за-щититься только потому, что был сыном мухтара и умел читать и писать. Он мгновение подумал и опустил вилы.

- Никогда больше не трогай Ишмаеля, - повторила мама. Она взяла вилы из моих рук и поглядела на нас, одного и другого. - Никогда, - повторила она и вышла.

- День придет, - сказал Камаль.

- Зачем нам быть врагами, - сказал я. - Есть еще тридцать участков, о которых я от-цу не сказал. Если мы договоримся, мне надо половину.

- Тебе рано играть в такие игры, Ишмаель, - сказал он.

- Я хочу половину. И мою половину ты будешь отдавать маме.

- А дядя Фарук?

- Ему - из твоей половины. Дяде Фаруку лучше бы быть поосторожнее, отец готов выгнать его из деревни. Ну как, согласен или нет?

Кипя от злости, он кивнул в знак согласия и вышел.

Когда мы с мамой через несколько дней снова спали вместе, она погладила меня по голове и сто раз поцеловала, плакала и говорила, как она мной гордится.

Вот так, не достигнув еще и девятилетнего возраста, я уже знал главный закон араб-ской жизни. Я против своего брата; я и мой брат против нашего отца; моя семья против родственников и клана; клан против племени; а племя - против всего мира. И все мы - против неверных.

"Стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиной Аялонскою!". Так Иисус Навин просил о свете, чтобы при нем разбить своих врагов.

Деревня Таба занимает небольшую, но стратегически важную высоту в Аялоне, ко-торый считают то долиной, то равниной. Перед первой мировой войной германские ар-хеологические раскопки обнаружили на этом бугорке останки цивилизованного человека, датируемые более чем четырьмя тысячами лет назад. Если бы вам надо было попасть в Иерусалим с моря через Яффу, двигаясь на юг и восток, то пришлось бы попасть на рав-нину через пару сторожевых городов - Рамле и Лидду, где, как полагают, святой Георгий держал свой суд.