Хуан Мирамар - Личное время

«Я и раньше думал, что институт Зону напоминает, – вспоминал он, рассеянно шагая через пустырь к окружавшему институт забору, – еще когда работал тут задолго до проникновения. Сколько же это лет будет, – стал он подсчитывать, – 2005 минус 1984. Ого! Двадцать один год прошел, а ничего не изменилось. Впрочем, в этом году я в институте считай что и не был, зашел в дирекцию и все. Это в каком же в этом? – тут же спросил он себя. – В каком году я сейчас, в 2005-м или 1984-м?»

Но ответить на свой вопрос Рудаки не успел, так как споткнулся о рельсы узкоколейки, чуть не упал, а когда выпрямился, увидел, что дыра в заборе, на которую он рассчитывал, заколочена бдительными вохровцами.

Он мысленно выругался, пожелав вохровцам всего, чего желают в таких случаях, и тут увидел возле забора некую шаткую фигуру. Фигура держалась за забор, и ее сильно мотало из стороны в сторону. Он узнал своего подчиненного, старшего инженера группы переводов Пашу Любченко. Любченко был пьян, что называется, «в усмерть» и держался на ногах исключительно благодаря забору и многолетнему навыку.

– Абраша, – Любченко протянул руку, – одолжи рубль, Абраша.

Резкий жест нарушил шаткое равновесие грузного любченковского тела, и он рухнул в густую траву у забора.

– Абраша, – пробормотал он еще раз и захрапел.

– Нету у меня рубля, – сказал Рудаки скорее самому себе, чем Любченко.

Рублей у него действительно не было, а были «гроши» – деньги новой страны, образовавшейся на этой территории, и американские доллары, но и те, и другие были здесь бесполезны, а за доллары можно было и срок немалый получить «за хранение иностранной валюты», а может быть, и за шпионаж.

– Нет у меня рубля, – повторил он, хотя Любченко его не слышал– он уже храпел, обратив к небу свое румяное лицо с чуть курносым носом и тонкими губами номенклатурного работника среднего звена, – и немного помолчав, добавил: – Откуда у меня будет рубль – зарплата ведь завтра?!

Рудаки помнил, что Любченко он не любил, помнил, что были у него неприятности из-за Любченко. Он учился с ним на одном курсе, но потом, после института, они долго не виделись, а когда встретились лет через десять, был Любченко уже безнадежным пьяницей. Но это полбеды, это даже положительно его характеризовало в глазах Рудаки, плохо было то, что огромное самомнение сочеталось у него с почти полной профнепригодностью. Когда они с Рудаки встретились, Любченко бедствовал без работы, Рудаки взял его тогда к себе в группу переводов, и неприятности начались почти сразу.

Английский у Паши Любченко был, как сказал один иноземец, с которым они тогда работали, «Paul's special» – так называют специальное блюдо в ресторанах, и нарекания на Пашин перевод пошли потоком, а тут еще пьянство – грех, числившийся в кодексе Империи чуть ли не среди смертных, хотя пили все и пили много.

Все это и вспоминал сейчас Рудаки, стоя над исступленно храпящим бывшим своим сотрудником. Вспомнилось ему, как, бывало, сидел Паша в комнате переговоров рядом с заместителем директора, побивая «бешеного огурца» по всем статьям номенклатурного этикета. «Бешеный огурец» был сух, тщедушен и просто неприлично для руководителя суетлив и вертляв. Паша же Любченко был грузен, величав и нетороплив, с жестами округлыми и исполненными значения. И, конечно же, входя в комнату переговоров, иностранцы прежде всего обращали свои истовые приветствия и приклеенные улыбки к лубочно номенклатурному облику Паши Любченко:

– Доброе утро, сэр! Истинное удовольствие познакомиться с вами, сэр.

«Бешеный огурец» кипел и дрючил Пашу немилосердно, правда, и было за что.

Вот и сейчас товарищ Любченко совершил «проступок, порочащий честь и достоинство Советского человека».

«Выгонят его со скандалом, – вспомнил Рудаки и подумал: – Может, помочь ему до дома добраться? Проспится, а утром у входа родного завода, так сказать. А объяснение сегодняшнего прогула придумает какое-нибудь». Объяснение придумать – была в Империи не велика задача: живот болел, там, утечка газа, как в школе, и взрослые люди делали вид, что верят, главное было – «соблюсти декорум», с этим в Империи было строго – правду в Империи не любили.

«И правильно, – подумал Рудаки, – потому что правда – она ведь не одна и штука очень опасная – вон сколько крови было, когда Империя развалилась, а все потому, что у чеченцев своя правда, а у русских – своя, и у хорватов, и у сербов – тоже свои правды, и у русских на Украине и у украинцев – тоже».

Поразмыслив, он решил Любченко не помогать. Во-первых, не добудишься и тащить тяжело, а во-вторых, где-то он читал, что нельзя в прошлое вмешиваться: кто-то там сошел с тропы, жука какого-то раздавил, и что получилось?! Что получилось, он, правда, не помнил, но решил не рисковать и оставил Пашу Любченко лежать у забора. Хватало у него сейчас и своих забот.

«Тем более, – подумал он, – что с Пашкой как-то там образовалось, – он вспомнил, что стал потом Пашка Любченко важным консультантом каким-то или экспертом в Академии и нос стал еще выше задирать. – И умер, наверное, уже, а раз умер, что теперь о его будущем заботиться», – окончательно решил он и переключился на свои текущие проблемы. А их было много.

Надо было каким-то образом добраться до Бульвара. А как? Денег у Рудаки не было, а ехать надо было сначала на автобусе, потом на метро, потом опять на автобусе или троллейбусе. Предположим, проедет он в автобусе «зайцем». А метро? В метро это не пройдет. И «зайцем» тоже опасно – могут контролеры поймать, начнут деньги требовать, потом милицию позовут, те документы попросят предъявить, а у него только университетское удостоверение с чипом и доллары в бумажнике, и деньги еще какие-то по местным понятиям экзотические. Загребут, точно загребут. Одно удостоверение с объемной фотографией чего стоит – они такого и во сне не видели. «И „мобилка“, – вспомнил он, – ай-ай-ай, „мобилку“-то я зачем взял?! Повяжут, точно, повяжут».

Придется пешком, решил он и напомнил себе, что ему еще с территории института выбраться надо, а дырка заколочена. И он пошел вдоль забора искать другую дырку, потому что знал, что тягу народа к свободе нельзя уничтожить и он всегда проложит себе «дорогу широкую, ясную», тем более что гастроном с винным отделом находился, насколько он помнил, как раз в этой стороне.

Пройдя вдоль забора метров двести, путаясь все время в длинных стеблях какого-то сорняка, росшего здесь в изобилии, и спотыкаясь о разные железяки, он добрался наконец до дырки, хотя дыркой ее можно было назвать лишь условно. У забора были поставлены один на другой два ящика, и, встав на них, можно было забраться на забор и спрыгнуть на ту сторону.

«Дырка» была рассчитана на физически подготовленных нарушителей, но спросом тем не менее пользовалась – на ржавой колючей проволоке, протянутой по верху забора, висел лоскут явно от чьих-то штанов. Рудаки форму еще не потерял и, встав на ящики, перелез на забор и оттуда обрушился вниз на кучу песка, насыпанную напротив лаза по счастливому стечению обстоятельств, а может быть, и специально.