Антон Абрамкин - Рубеж

Ибо места на стене было не так уж много, а на правом фланге оставлено было свободное пространство - для властителей грядущих. - Проходи, проходи... Не задерживайся, всем посмотреть охота! Я обернулся к стражнику - и тот прикусил язык. Тем более что рядом спешился Хостик, а это тебе не хухры-мухры, не крестьян обучать, как башмаки чистить. Однако долго задерживаться все равно не следует. Сзади напирает толпа, а Дело не ждет - мы и так явились в город с опозданием. Я пробежал взглядом по лицам властителей второй и третьей руки. Я разыскивал отца; я узнал бы его, если бы изображение было подлинным, - о отец никогда не позировал рисовальщикам, а значит, фигура, условно сражающая наместника Рио, носит здесь случайное, чужое лицо. Я посмотрел на властителей в золотых коронах, занимавших первый план гигантской мозаичной картины. Посмотрел - и еще раз поразился мастерству старых художников... впрочем, не таких-то и старых. Нынешнего князя кто-то совсем недавно подновил - добавил лицу солидности, пришедшей с годами; всматриваясь в это лицо, я осознал вдруг, что прежде видел его, и не так уж давно. Вероятно, мне на глаза попалось какое-то изображение властителя, подлинное, не искаженное в угоду глупому суеверию - рисовать портреты непохоже, чтобы труднее было сглазить. Я перевел взгляд на портрет старого князя, приходившегося нынешнему властителю отцом. Пригляделся и вздрогнул: это лицо - или очень похожее я тоже где-то видел, хотя старый князь совсем не походил на нынешнего. В меру одутловатый - мастерство художника позволяло приукрашивать без ущерба для сходства, - в меру невысокий мужчина в золотой короне, с правой рукой, лежащей на плече отрока-наследника нынешнего князя в детстве... Большая часть мозаичных властителей держала руки на плечах сыновей, и только те, что умерли, передав престол братьям и племянникам, держались за рукояти мечей. Рука нынешнего властителя как бы повисла в воздухе предполагалось, что скоро рядышком появится изображение мальчика, но поскольку нынешнему наследнику от роду три года, помещать его портрет в мозаичную летопись пока рановато. Нужно было уходить, но я почему-то не мог оторвать взгляда от таких знакомых каменных лиц. Отчего-то эти лица внушали мне тревогу, но я заранее знал, что причин ее сейчас не пойму, и только старался запомнить картину получше, врезать в память, чтобы потом, на досуге, легко было припомнить. Прежнему мне, тому, что никогда теперь не выйдет на свободу, достаточно было однажды взглянуть на любое изображение, чтобы запомнить его точно и навсегда. Учителя переглядывались со значением; однажды прочитав книгу, я никогда уже не забывал ни слова с ее страниц... - Идем, Рио, - сказал к'Рамоль. И мы пошли. - Погодите-ка, Рио, Рио... - Так звали серебряного наместника Троеречья. Был такой район, прежде чем каждая из рек получила самостоятельность. Князь чуть нахмурился: - А-а-а... И больше ничего не сказал. Как будто только этот негромкий возглас мог вместить в себя все эмоции, связанные с делом Троеречья. Князь походил на свое изображение. Не в точности, но все-таки здорово походил; глядя, как он улыбается и кивает очередному претенденту на Большой Заказ, я ощущал легкий холодок между ребер. Потому что еще секунда, казалось, - и я вспомню, где видел это лицо... Не на портрете, нет. Вживую. - Погодите-ка!.. Да, семейство достойного наместника Рио удалилось от привычного общества... жили где-то на острове, если мне не изменяет память... да. Хм! Между рыжеватыми бровями князя пролегли две неглубокие складочки. Понятно, он вспомнил, чем закончилось пребывание семейства Рио в добровольном изгнании. - Хм... Говорили одно время, что сын достойного наместника Рио... Он запнулся, как бы позволяя мне прервать его и без того не законченную фразу. - Ложные слухи о моей смерти впервые возникли в день моего рождения - я натянуто улыбнулся. - К сожалению, этот день стал последним для моей матери. Князь сочувствующе покивал и перешел к следующему претенденту - мы соискатели, стояли неровной шеренгой, как бы непринужденно - и одновременно в некоем подобии строя. Успели к сроку и документально доказали свою состоятельность двенадцать человек; каждого сопровождала небольшая свита, и мои к'Рамоль с Хостиком благополучно терялись на общем пестром фоне. Что ж, начало вполне удачное. - ...вынужден предупредить, что нынешний, с позволения сказать, заказ имеет свою специфику. Возможно, задание потребует от господ героев несколько необычных, гм, свойств и навыков... - Магия, - негромко сказал своему спутнику белобрысый крепыш, стоявший справа от меня. - Предложит игру с магическими штучками. Я почему-то был уверен, что князь расслышал эти слова. Хотя крепыш говорил тихо, и от властителя его отделяло пространство в половину бального зала. - ...возможно, придется иметь дело и с магией... но только косвенно, господа, только косвенно. Разумеется, выполнение заказа точно и в срок будет вознаграждено, и не только деньгами. Дюжина претендентов - добрый знак. Господа, каюсь, я собирал о вас сведения. Возможно, мне повезло, как никому из смертных, потому что я нахожусь в одном зале с целым сонмом исключительных людей. Из двенадцати семеро носят звание Непобедимого... По толпе собравшихся прошел шепоток. Герои начали оборачиваться, разглядывая лица друг друга; все прекрасно понимали, что означает метка "Непобедимый". Кому-то продались герои, чем-то пожертвовали, чем-то заплатили за свою непобедимость; надолго ли, вот вопрос, ведь первое же поражение становится для Непобедимого последним, и происходит это тем скорее, чем больше требует витязь от судьбы. - ...Двое из присутствующих здесь господ - Убийцы драконов... Ропот стал сильнее. Я сам напряженно оглянулся - кто?! Вот скверное знание, любой из стоящих рядом может оказаться... Меня передернуло от отвращения. - ...И еще трое из собравшихся господ, поймите меня правильно... заговоренные. Я знаю, об этом не принято говорить вслух - я воспользовался своим правом властителя, чтобы подчеркнуть, какие отборные люди здесь присутствуют. Мне сделалось неуютно; в этом тесном мире совершенно невозможно Охранить тайну. Если герой не сидит в норе, а мало-помалу действует, то свидетельств о его подвигах собирается достаточно, чтобы поставить окончательный диагноз: Заклятие! - ...Однако за работу примется только один, и только ему, избраннику, сообщу суть дела. А пока вам предложено будет испытание - того из вас, кто справится с ним, на мой взгляд, лучше прочих, ждет продолжение беседы. Покуда отдыхайте, господа. Лучшие комнаты лучшей гостиницы готовы для вас. Это была чистая правда. Мы с подельщиками остановились было в скромном трактире у моста - но стоило мне зарегистрироваться в качестве претендента на Большой Заказ, как приказчик из лучшей гостиницы прибежал с поклоном и приглашением поселиться в самых удобных комнатах причем за счет казны. Раздумывать мы не стали - уже спустя полчаса очаровательная служанка, опасливо косясь на Хостика, подавала нам ужин прямо в номере. А соседями нашими оказались конкуренты-соискатели. Гостиничная прислуга с ног сбивалась, чтобы ублажить ораву героев и их спутников; оказалось, что с полдесятка хитрых претендентов сидят тут уже целую неделю, и городская казна исправно оплачивает им и кров, и стол, и даже некоторые капризы. К'Тамоль подловил служанку под лестницей и завел с ней доверительный разговор о медицине. Оказалось, что у милой девушки полным-полно болячек, явных и тайных; лишь только стемнело и беготня в гостинице стихла, Рам деловито взял под мышку свой лекарский сундучок и отправился во флигель, где обитала прислуга. - Вот что значит настоящий врач, - сказал я, когда за лекарем закрылась дверь. - В любое время дня и ночи, по первому зову ближнего спешит исполнить свой долг, каким бы тягостным он ни был! Хостик даже не улыбнулся. За последнее время он сильно сдал; борода его, и без того клочковатая, приобрела неопрятный вид, крючковатый нос еще больше выдался вперед, а глаза, наоборот, запали. Хостик болезненно переживал предательство - мое предательство; сам он - и я это знал - ни при каких обстоятельствах, ни под какими чарами не поднял бы меч ни на меня, ни на Рама. То, что произошло с нами близ окованной железом клетки, у костра, положило непреодолимую пропасть между прежними нашими отношениями - и нынешними. Я не стал объяснять Хостику, чего стоило для меня удержать руку и не свалить с плеч его лохматую голову. Слишком мелкими казались оправдания; что с того, что в результате я не поддался Шакалу? Я не убил Хостика не потому, что он мой друг. Сиди на той коряге распоследний карликовый крунг - я и то, наверное, не решился бы. Побоялся бы нарушить запрет на убийство! Или не побоялся бы? Вот в чем беда - я и сам не знал до конца, Хосту я пожалел в ту ночь или себя. Или просто подчинился правилам, навязанным извне. Так или иначе, но оставаться наедине с Хостиком мне с некоторых пор было тягостно; сославшись на усталость, я ушел к себе в комнату и лег. Перед глазами сразу же замелькали лица с парадной мозаики. Отроки-наследники золотой короны смотрели печальными глазами ручных обезьянок; я искал лицо отца - но видел лишь место, где оно только что было. Я звал... А потом проснулся в холодном поту. Я вспомнил, где я видел лицо нынешнего князя. В видении, наведенном Шакалом. На столе в мертвецкой; голова князя отдельно от тела, но глаза жили. "Пойдешь ко мне на перстень?" Сгинь, наваждение! Сгинь! Далеко за полночь в дверь постучали. Я не спал - лежал в постели, Закинув руки за голову, и смотрел в темный потолок. На столе еле теплился огонек лампы. Робкий стук сменился настойчивым. - Кто там? - крикнул я хрипло. Сейчас мне менее обычного хотелось чьего-либо общества. - Господин, откройте, пожалуйста... Где-то хлопнула дверь. Рявкнул раздраженный голос; мне показалось, что я узнаю белобрысого крепыша, того, который не сомневался, что задание князя связано с магией. Я поднялся. Считая пятками холодные половицы, подошел к двери и отодвинул засов. В полутемном коридоре было людно. Некрасивая молодая женщина с круглыми, как черные блюдца, испуганными глазами прижимала к груди ребенка, а за юбку ее цеплялись еще как минимум двое: - Господин... Нам... хоть бы под стеночкой... переночевать... дождь... перепеленать... - Где управляющий? - рявкнули из комнаты справа. - Где хозяин гостиницы? Где эти дармоеды?! Они узнают, что почем, я буду жаловаться лично князю! Кто-то из Непобедимых? - Гоните ее, - добродушно посоветовали из комнаты слева. В дверях ее стоял один из соискателей, высокий и плечистый мужчина с длинными, до лопаток, волосами. - Гоните бродяжку. Кто знает, как она сюда пробралась, - а вся гостиница уже гудит, что твой улей. Я посмотрел ему в лицо. Заговоренный? Или Убийца дракона? Откуда-то снизу, из-под лестницы, выскочил встрепанный управляющий. Его сопровождали трое исключительно раздраженных героев, двое просто бранились, а третий молча пихал провинившегося под ребра, отчего управляющий икал и дергался: - Господа! Сейчас, господа, сию минуту непорядок будет устранен! - Закрыть этот клоповник, - зловеще проговорили в конце коридора. Закрыть и сжечь вместе с барахлом... чтобы среди ночи в комнаты к благородным господам ломилась назойливая баба?! Глаза возмутительницы спокойствия - а ведь это она стояла сейчас передо мной - округлились еще больше. Она прижала к себе младенца так, что он пискнул, а двое - или все-таки трое? - оборвышей, цеплявшихся за юбку, заревели в голос, кто-то из разбуженных героев желчно смеялся, кто-то грохнул дверью, кто-то выругался достаточно грязно - только под горячую руку, в поединке, умею так ругаться. Управляющий, подгоняемый толчками и пинками разъяренных постояльцев, наконец-то добрался до нас. Лицо его в полумраке коридора казалось темно-серым. - Ах ты, сучка! Ах ты... Я перехватил его занесенную руку. Не хватало еще, чтобы в моем присутствии били женщину. Дети завопили громче, хотя это, казалось, было уже невозможно. - Го... сподин... Управляющий задохнулся; вероятно, я слишком сильно сдавил его руку. Не повезло бедняге - еще поймает, чего доброго, сердечный приступ! - А вы... Трое раздраженных героев - нет, уже шестеро - смотрели теперь не на бродяжку, а на меня. - Спокойствие, - я обезоруживающе улыбнулся и выпустил руку управляющего. Бедняга на четвереньках отполз в сторону. - Пошла вон, - холодно сказал бродяжке седьмой соискатель, тот самый плечистый и длинноволосый, мой сосед. Женщина затравленно оглянулась, бочком-бочком, увлекая за собой оборвышей, отступила к лестнице... - Погоди, - весело сказали из толпы постояльцев. - Дождь на улице, куда ты с малыми пойдешь? Стало тихо. Даже сопение геройских приспешников, мало-помалу повыползавших из нижних, не столь привилегированных комнат, на короткое время прервалось. Даже орущие дети притихли, и стало слышно, как барабанят по крыше и по стеклу крупные дождевые капли... Я хмыкнул. "Господи-ин... под стеночкой..." - Ладно, заходи, - я ногой распахнул дверь комнаты за своей спиной. Бродяжка хлопнула черными круглыми глазами. Герои, чей сон был нарушен наглым и невозможным образом, зароптали. - Мой номер, кого хочу, того зову, - сообщил я возмущенным конкурентам. Никто не стал комментировать мои слова. Кто-то в задних рядах пробормотал что-то насчет вшей, кто-то велел слуге немедленно паковать вещи, кто-то пригрозил управляющему, что съедет завтра... И все. В коридоре остались я, бродяжка со своими оборвышами, скулящий в углу управляющий - да еще один мой конкурент, лысоватый, несмотря на молодость, скуластый парень. Тот самый, что крикнул "Погоди..." ... Мы обменялись взглядами. Не так чтобы очень дружескими, но понимающими, по крайней мере. Оборвышей у юбки оказалось-таки не два, а три. Они мирно просопели до рассвета - а когда на рассвете я уснул наконец, бесшумно убрались вместе с мамашей, не сказав ни "здрасьте", ни "до свидания", ни, разумеется, "спасибо". Утром горничная, морщась, собрала грязные простыни в углу. А еще через полчаса я напрочь забыл о ночном происшествии - и не вспомнил бы о нем, если бы не желчные, со следами недосыпа лица конкурентов-соискателей. После завтрака посыльный принес мне личное приглашение от князя. Мне ведено было явиться для испытания - но не во дворец, а по адресу, который прилагался. Причем подельщиков предписано было с собою не брать. Я прогнал воспоминание об отрубленной голове на окровавленных досках. Велел подельщикам ждать неотлучно - и пошел, куда меня звали. Лом стоял на окраине, и был он городским приютом. Во всяком случае, так сообщала вывеска на воротах. - Сюда, пожалуйста. От персонала исходил запах нового сукна. Вероятно, события здесь ждали и готовились, покрасили, побелили, вымыли, приоделись... Сам князь встретил меня в комнатушке управляющего. Склоняясь в приветствии, я пытался не смотреть на его лицо, однако есть приличия, элементарная вежливость; я не выдержал и взглянул властителю в глаза. И сразу захотелось сматываться отсюда подальше, забыв о Большом Заказе и о предстоящем испытании. Ну его совсем, ведь это именно те, прежде мутноватые, а теперь ясные и чуть насмешливые глаза, это его голову снимут мечом и положат под рогожу!.. Это будет7 Возможно, Шакал просто морочил меня? Почему я верю Шакалу? Кто поймет, в чем был истинный смысл видения? Все мы рискуем головой. На плахе ли, на большой ли дороге ради Большого Заказа... - А это ваш соперник. Я обернулся. Тот самый лысоватый герой, что сказал вчера ночью: "Погоди... Дождь на улице, куда ты с малыми пойдешь?" До меня только теперь дошло, что прочих десятерых соискателей нет. Я даже оглянулся недоуменно, будто ожидая, что они прячутся за портьерами и сейчас выглянут, чтобы насладиться моим удивлением. - К сожалению, прочие претенденты не прошли первого тура испытаний. Да, господа, я же предупреждал, что задание специфическое, и отбирать исполнителя придется не в поединках, не в соревнованиях... Что ж, у каждого из вас равные шансы получить Большой Заказ, все зависит от вас, господа. Лысый подмигнул мне. Во как, говорило его простоватое лукавое лицо. И не знаешь, где найдешь, а где споткнешься! Я вымученно улыбнулся в ответ. Князь что-то говорил - я не слышал слов. Князь куда-то указывал рукой; на пальце у него... - этот перстень я не спутаю ни с чем. Видение, дарованное Шакалом, было таким ярким... Перстень с тусклым красным камнем. Тусклым, будто затаившимся, и вместе с тем таким красным, что даже я, со своим черно-белым зрением, сознаю его воспаленную красноту. Перстень был у человека, который пришел в мертвецкую! А голова на столе. Как получилось, что и голова, и перстень принадлежат теперь одному человеку?! - Что с вами, благородный Рио? - князь улыбался. - Бессонная ночь, - я кротко улыбнулся. На самом деле, чтобы сломить меня, бессонных ночей должно быть как минимум три. - Надеюсь, не помешает... испытание... решить... Я кивнул, не дослушав. Я уже знал, что проиграю испытание. Не пройду по конкурсу; вон, пусть лысоватый получает Большой Заказ и все сопутствующие беды и награды Не в добрый час мы с подельщиками взялись конвоировать клетку с Глиняным Шакалом - все, что произошло между мной и Хостиком, все, что произошло внутри меня... встреча, в конце концов, с отрубленной головой на чужих плечах и перстнем на чужом пальце... Мой соперник что-то сказал. Я тупо огляделся. Это был, наверное, самый большой зал в печальном заведении под названием приют. Сейчас здесь не было мебели, только скамейки вдоль стен пол надраен так, что отражаются люстры, и - никого, только мы с лысоватым соперником. Бесшумно открылись двери, и вошло штук тридцать ребятишек лет примерно от трех до десяти. Видно было, что идти им боязно, и не идти тоже нельзя велели. Дверь закрылась. Как будто зайчат впустили в клетку к двум питонам. Несколько долгих минут малыши стояли плотной кучкой, потом мой соперник обратился к ним с какой-то ничего не значащей фразой. Голос был мягкий и доверительный; малыши запереглядывались. Лысоватый присел на корточки, извлек из ножен меч, заставил камушки на рукояти заиграть бликами приглашая желающих подойти и посмотреть; детишки робели и мялись - однако искушение было велико, и сперва самые смелые, а потом и прочие подтянулись поближе, остановились в двух шагах, жадно разглядывая красивого господина и его удивительное оружие... На секунду у меня возникла дикая мысль, что лысоватый приманивает малышей мечом, чтобы зарубить их. Что в этом и состоит суть испытания; уже через мгновение мысль лопнула, как пузырь, и я утер со лба неуместный холодный пот. В чем состояла суть ночного испытания, приблизительно ясно. Что осталось двое из двенадцати претендентов - естественно. Непонятно, кем надо быть, чтобы не впасть в раздражение, будучи разбуженным посреди ночи назойливой бродяжкой с гроздью оборванцев у юбки. Я бы тоже был раздражен, если бы меня таким образом разбудили. Но я, по счастью, не спал. Что же за Большой Заказ готовит князь? Нечто, связанное с детишками? Тогда и второй тур испытаний представляется естественным - приютские дети недоверчивы и одновременно привязчивы, обоих нас видят впервые, кто первый завоюет их любовь - тот и победил. Я отошел в сторону и присел на скамейку. Никогда в жизни у меня не получалось ладить с детьми. То есть никогда в моей теперешней жизни. Там, где жил прежний-я, кажется, не было никаких детей. Я и сам тогда был ребенком. Я-нынешний, навсегда измененный я, не видел в детях ничего, кроме обузы. Временной, разумеется, и чужой, потому что своих у меня никогда не было и, скорее всего, не будет. В компании обступивших лысого ребятишек обнаружились два лидера, соперничавших между собой за право подержать рукоятку меча. Лысый милостиво предложил сделать это по очереди - но один лидер все же оттер второго и тот, не желая так просто смириться с поражением, бочком прибился ко мне. Стрельнул глазами. Вытаращился, разглядывая мои сапоги, перевязь и с отчаянной храбростью подобрался ближе... Я посмотрел на него. Только посмотрел - а он уже слился с толпой товарищей, спрятался за их спины, и те из них, кто случайно напоролся на этот мой взгляд, тоже попятились. Я встал. Оставил победоносного соперника ворковать в кругу сопляков, вышел из зала, побрел прочь. Затея с Большим Заказом вовсе не была безнадежной но она стала таковой после встречи с Глиняным Шакалом. На свежевыкрашенном пороге стоял князь. И улыбался так, что я остановился тоже. - Досточтимый Рио, я готов сделать заказ. Именно вам. Большой Заказ. Я понял не сразу. А когда понял, не особенно обрадовался. Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи Девушки так и брызнули от колодца в разные стороны - даже рябая Хивря, так и не успевшая набрать воды и удиравшая - с пустыми ведрами. Девушки разбежались - Оксана осталась, и пухлая нижняя губа ее чуть подалась вперед, выдавая решимость: - Мать сказала... что отдаст меня за тебя. Гринь стоял, не веря ушам. - Да, - Оксана тряхнула головой, как бы понукая сама себя. - Сказала, что отдаст... если ты ведьму свою из дома выгонишь! Если сам будешь в хате хозяином, а не ведьма и не вражье отродье. Слышал? Гринь молчал. Из-за боли в ребрах было трудно дышать. - Тебя хлопцы побили? - спросила Оксана еле слышно. Гринь молчал. Оксана водила пальцем по старому коромыслу. Чего-то ждала. - Чего молчишь? Слышал, что я сказала? Из-за туч проглянуло солнце. Отразилось на неспокойной воде в деревянных ведрах, легло на Оксанины румяные щеки, блеснуло на белых зубах, в черных, как сливы, глазах. - Ты думай, - сказала Оксана нервно. - А то... мать говорит, что этой зимой точно будут меня отдавать. Вон Касьян собирался сватов присылать... - Пойдешь за Касьяна? - спросил Гринь, с трудом разлепив больные губы. - И пойду! - Оксана вскинула подбородок. - Лучше за нелюбом пропасть - чем с ведьмой... в одной хате! Моя мать не ведьма! - Коли с чертом спуталась... - Молчи! Оксана замолчала. Глаза, черные, как сливы, мгновенно увлажнились. Маленький нос покраснел. - Не ходи за Касьяна, - сказал Гринь хрипло. - Я свою хату построю. Отдельно жить станем. Оксана безнадежно покачала головой: - Нет. Меня зимой отдадут уже. Не станут ждать. И потом... все равно ты ведьмин сын. Всхлипнула. Подцепила на коромысло ведра, побрела прочь, роняя капли на снег. На Гриня смотрели. Из-за всех калиток, из-за всех плетней. Ой, гоп, чики-чики, каблуки зараз стопчу... Той осенью у Гриня как-то сразу пробились усы. Он две недели ишачил на попа; света белого не видел - зато теперь явился на вечерницы, ведя за собой музыкантов. Пусть народ шепчется, что, мол, чудит парень. Отца похоронили, в хате шаром покати, а сирота на заработанные денежки музыку заказывает. Пусть болтают - зато молодежь рада, девушки переглядываются, а парням завидно! Музыканты жарят плясовую - а Гринь идет через всю площадь к девушкам. И без того румяные девичьи щечки вспыхивают ярче, но Гринь идет и не останавливается и, только оказавшись перед Оксаной, протягивает руку: - А пошли танцевать... И она, смутившись, идет. Ой, гоп, чики-чики... Мир красный. Мир желтый, синий, пестрый, летит, кружится, неподвижным остается только Оксанино лицо - черные влюбленные глаза. Рвется ожерелье из красной рябины. Звенят цимбалы, хрипит лира, игриво повизгивает дудка. Гринь так бьет каблуками о землю, что со старого сапога срывается подкова - да так и остается лежать в пыли, среди растоптанных рябиновых ягод. Вода в проруби чернела, как смола. С берега тянулась одинокая тропка видно, ходила по воду мельничиха Лышка. Гринь стоял и смотрел в стылую полынью. Он был еще мальчонкой, когда зимой утопилась соседская Килина. Говорят, водилась с заезжим красавцем - кулачным бойцом, вот и прижила ребеночка, да не стерпела позора, и прыг - в прорубь... Этого бойца Гринь потом видел на чьей-то свадьбе. Танцевал он, как бес, мел улицу красными штанами, и бабы шептались, а мужики хоть и поглядывали хмуро - но ничего, не гнали. А Килина лежала на возу, вся покрытая льдом. Ее выловили где-то внизу по реке, прикрыли рогожей и так везли - а мороз был трескучий, и когда Гринь, верткий и любопытный, пробрался сквозь толпу на площади перед церковью, а Килинин отец приподнял рогожу... Гринь успел увидеть запомнил навсегда. Девушка, как живая, с очень длинными обледенелыми волосами, и вся во льду, вся во льду, и лед в открытых глазах. Черная вода в проруби подернулась рябью. Гринь плакал. Вошел как хозяин. Скинул сапоги, уселся на лавке, уперся руками в колени. Мать стояла у сундука. Крышка была откинута, на крышке отдельно лежали праздничные плахта и рубашка, и пояс, и цветной платок; отдельно развешены были детские сорочечки - тонкого полотна, еще Гриневы. - На кладбище был, - сказал Гринь тихо. Мать посмотрела почти испуганно. Ничего не сказала. - На кладбище был. У отца на могиле. Мать тяжело наклонилась. Вытащила из сундука сверток, встряхнула: полотно для пеленок. Желтоватое, тонкое, много раз стираное. Гринь стиснул зубы. Налететь. Ударить. Схватить за волосы, волоком протащить через всю комнату, выбросить в сугроб... Мать перевела дыхание; живот ее явственно выпирал, и Гринь вдруг с ужасом понял, что он заметно вырос - всего за два дня! - Когда братишку мне подарите? - спросил Гринь чужим каким-то, заскорузлым голосом. Мать отвернулась. - На будущей неделе жди. - На будущей неделе?! Мать бережно разбирала старые вещи. Развешивала на крышке сундука. - Ох, вражье отродье, - тихо-тихо застонал Гринь. - Быстро же вы его выносили... Ровно крысенка! Мать на секунду приостановилась - и снова взялась за дело, и руки ее двигались ловко, быстро, такие знакомые руки... - Вражье отродье! - крикнул Гринь, поднимаясь. - В прорубь за ноги выкину! Коли хотите, чтобы жил ваш ублюдок, - ступайте из батьковой хаты, чтобы духу здесь... Занавеска над печью откинулась. Выглянули раскосые, с желтым блеском глаза; против ожидания, Гринь не испугался. Наоборот - при виде исчезника, греющего бока на отцовской печи, подступающие слезы разом высохли: - Вот как, значит. Значит, так... Он шагнул к двери, пинком распахнул, впуская в хату кисловатый запах сеней: - Вон. Из батькового дома... Пошли вон! Мать застыла у своего сундука. Скомкала Гриневу детскую рубашечку, уткнулась в нее лицом. Исчезник свесил ноги с печи. Он был бос, на правой ноге четыре пальца, на левой - шесть. Спрыгнул на пол. Сейчас, при свете, он не казался таким страшным - Длинные глаза близоруко щурились, черные собачьи губы были странно поджаты: не то свистнуть собирался исчезник, не то плюнуть. - Не боюсь! - сказал Гринь, чувствуя, как дерет по шкуре противный мороз. - В скалу свою забирай ее... В скалу, где сидишь! Там пусть нянчит пащенка своего! Рука исчезника протянулась, казалось, через всю комнату. Четыре длинных пальца ухватили пасынка за горло, и свет для Гриня померк. Темнота. Рио, странствующий герой Ливень едва прекратился - а тучи сгущались опять, и ясно было, что нового дождя не миновать. По улицам бродили подметальщики с метлами из мочала. Аккуратно очищали мозаику от принесенного водой песка, от жидкой грязи. Толку в их труде было немного - когда дождь польет снова, очищенные мозаики вновь затянутся грязью; тем не менее подметальщики с упорством, заслуживающим лучшего применения, бродили и бродили, мели и мели... Несколько часов я потратил на блуждание по городу. Относительное безлюдье позволяло разглядеть мозаику без помех; я шел, смотрел попеременно под ноги и по сторонам, добрался до предместий, миновал несколько кварталов, повернул опять к центру... Мозаика интересовала меня все меньше и меньше. Если на улице вам попадется дом, когда-то богатый, а теперь обедневший, если вы встретите заброшенную кузню или пострадавшую от пожара лавку ничего особенного не придет вам в голову, в большом городе нередки и взлеты, и несчастья. Но вот если разорившиеся дома, заброшенные мастерские и унылые лица попадаются на каждом шагу - тут невольно впадешь в меланхолию. Детали. Я привык обращать внимание на детали: как странно посмотрела на меня женщина, прогоняющая с улицы играющих детей. Как вздрогнул мастеровой, у которого я хотел спросить дорогу. Над городом висела тяжелая темная туча, и чем больше Я гулял, тем тягостнее становилось на душе. Как будто туча принесла с собой не только дождь, но и безнадежность и страх. Возможно, всему виной мое дурное настроение? Или мне мерещится? Снова пошел дождь. Приближалось время, назначенное князем для аудиенции. Зевак на центральной площади было меньше обычного. Я остановился перед мозаичной стеной; бархатные канаты ограждения намокли, обвисли и сочились водой. Косые капли падали на лица, сложенные из агата, яшмы и аметиста, мне вовсе не казалось, что мозаичные властители плачут. Скорее потеют, обильно потеют, будто там, по ту сторону стены, сегодня невыносимо жарко. Я стоял и смотрел на князя. На его чуть отреставрированное благородное лицо - большая часть зевак и не догадывается о реставрации, и я бы не догадался, если бы не привычка обращать внимание на самые незначительные, казалось бы, мелочи. (Кстати, тот прежний-я, к которому нет возврата, никогда не останавливался на мелочах. Он видел вещи целиком, не вдаваясь в детали, и он заметил бы, что раствор, крепящий крохотные осколки камня, на лице князя чуть более темен. Зато он, потерянный прежний-я, сразу осознал бы некое несоответствие, неправильность мозаики и, возможно, даже догадался бы в чем оно кроется.) Я перевел взгляд на изображение старого князя. Благополучно почившего шесть лет назад, похороненного в родовом склепе... Вот оно. Тот рыцарь из видения, тот самый, что посетил мертвецкую сразу же после казни. Вот на кого он был похож! На покойного властителя - прямо как отец на сына. Рука покойного князя лежала на плече отрока. Мальчика-подростка. Я быстро перевел взгляд на изображение нынешнего князя. Ничего похожего. Следы реставрации, совершенно другое лицо. Вспоминается голова на окровавленных досках. На указательном пальце, сложенном из осколков незнакомого мне камня, темной точкой сидел крупный перстень. - Героя, подобного вам, Рио, трудно сбить с толку. И тем не менее вы удивлены? Я поклонился, не желая говорить ни "да", ни "нет". Князь усмехнулся уголком рта: - Дело, которое вам предстоит... требует исключительных качеств. Исключительных даже для героя. Я приподнял одну бровь. - Речь идет, как вы уже догадались... или не догадались?.. речь идет о ребенке. О младенце, волею судеб рожденном не там, где следовало, и не так, как он того заслуживал. Вам предстоит отправиться в путь, не медля ни минуты, и привезти мне этого... малыша. Мне показалось - или голос князя действительно дрогнул? - Простите, Рио, что не посвящаю вас полностью во все перипетии... во все интриги, предшествовавшие рождению этого ребенка. Это... интимное дело. Семейное, можно сказать. И это не моя тайна, Рио; попробуйте, догадайтесь, кем этот ребенок мне приходится? - князь печально улыбнулся. Мое лицо оставалось непроницаемым. Раздумывать будем после; и без того слишком много догадок, намеков и необъяснимых фактов. Моя стихия действие, я боец, а не следователь. Князь прошелся по кабинету. Мягкие сапоги ступали неслышно, золотая корона - тонкий изящный венец со множеством зубцов - лежала на темноволосой голове удобно и непринужденно, как привычная шляпа. - В таком деле, - сказал я осторожно, - уместен скорее лекарский обоз. Удобная дорожная колыбель, преданная кормилица-нянька - но никак не странствующий герой, чьи руки привыкли к... Князь кивнул, прерывая меня: - Возможно. Если бы младенец находился в одном из областных замков, или в хижине козопаса, или в другом хоть и отдаленном, но привычном Месте... он крутнулся на каблуках. - Младенец за Рубежом, Рио. Вам Мчалось странствовать за Рубеж? - Нет, - сказал я после паузы. Князь кивнул, как будто мой ответ вполне устроил его: - Вот и объяснение... почему я посылаю не доверенную няньку, а героя. Верно? Я поклонился снова. Если бы мой собеседник не был князем - возможно я не удержался бы и буркнул раздраженно: "С этого следовало начинать!" С этого действительно следовало начинать. Что путь предстоит за Рубеж а за несчастным ли младенцем, или за беглым преступником, или за мешком золота - уже не так важно. У меня не было опыта общения с венценосными. Те, чья "тень венца" сделана из дерева или меди, в расчет не идут; на всякий случай я сдержался. - Я помогу вам, Рио. Я дам вам визу для проезда через Рубеж, проводника и магическую поддержку. Любые разговоры о конфиденциальности считаю излишними. Это... очень закрытое дело. И в то же время очень срочное, потому что речь идет о жизни ребенка. Ребенку угрожает смертельная опасность, Рио. Вы должны успеть. Заклинаю... памятью вашего отца. Князь взглянул мне прямо в глаза и долго не отводил взгляда, так что в конце концов мне пришлось потупиться. Когда мой отец взошел на эшафот, мне было три года. И доверенный человек, находившийся рядом все время, пока длилась казнь, передал потом моей бабушке, что отец думал только обо мне - чтобы меня не нашли, чтобы до меня не дотянулись, чтобы я вырос и, возможно, отомстил... Нынешний князь никогда не был знаком с моим отцом. Но он хотел произвести на меня впечатление - и произвел его. - Я успею, - сказал я медленно. Я отомстил-таки. Два десятка прямоходящих гиен во главе с бригадиром Золотая Узда - и ни один не умер от моей руки. В тот раз роль палача выполнила стая хищных птиц. А до заказчиков я так и не добрался. Они перерезали друг друга прежде, чем я успел дотянуться до их шей; так или иначе - долг выполнен, цена заплачена, и я не умер... Вернее, умер, но только наполовину. Властитель подошел к окну. Снаружи сеял и сеял дождь, в комнате потемнело совсем уж по-зимнему, время зажигать светильники. - Рио, - голос князя снова изменился, сделавшись сухим и отстраненным. Вы приехали в город издалека... Вы ничего не заметили? - Заметил, - сказал я после паузы. - Тучи, - князь смотрел на небо, но было совершенно ясно, что речь идет не о погоде. - Тучи... все труднее дышать. Я ждал, что он продолжит, - но он молчал, стоя ко мне спиной, поблескивая венцом на темном затылке; не дождавшись объяснения, я заговорил сам: - Властителю известна причина? Он резко обернулся. Подошел ко мне, положил мне руку на плечо; я невольно вздрогнул - рука была неожиданно тяжелая. - Рио... Привезите мне ребенка. Он снял руку с моего плеча. Громко позвал, обращаясь в пустоту: - Сале! Открылась боковая дверь. Та самая бродяжка, что не так давно переполошила лучшую в городе гостиницу ревом многочисленных оборвышей, стояла передо мной в дорожном костюме. Волосы были аккуратно уложены под шляпу, никаких младенцев не было и в помине. - Это магическая поддержка, которую я обещал вам, Рио. Она же проводник и консультант. Женщина изобразила поклон: - Меня называют Сале... Не шарьте взглядом, у меня нет никаких детей и никогда не было. Уловка, маскарад. Она поймала из воздуха сверток с кряхтящим младенцем, покачала на руках, небрежно выпустила - сверток растаял в воздухе. Женщина устало усмехнулась: - Вот так... Я молчал минут десять. Потом обернулся к терпеливо ожидавшему князю: - Но... я и мои подельщики давно сплотились, и присутствие чужого... - Такова специфика заказа, - холодно, совсем по-деловому перебил властитель. - Большой корабль не выйдет из бухты, если маленькая лодочка не укажет дорогу среди рифов. Возвращайтесь скорее, Рио. Я верю в вас. Старичок в суконных нарукавниках долго рассматривал мою левую ладонь. Пожевал губами, достал из ящичка иглу, зловещую, как орудие пытки, но при этом, видимо, золотую. Примерившись, всадил мне в основание большого пальца; боли не было, но показалась кровь. - Желаю успешного перехода через Рубеж. У вас есть для этого все необходимое. За моей спиной молчали, ожидая своей очереди, к'Рамоль и хмурый Хостик. Повезло. Обычному человеку, чтобы добраться до старичка с золотой иглой и получить визу для прохода через Рубеж, требуется полгода времени и немалые траты, и то нет никаких гарантий... А нам, по прямому княжьему приказанию, проставили визу бесплатно и сразу. Глядя на свою чуть припухшую ладонь, я подумал, что теперь-то стану ходить через Рубеж едва ли не каждую пятницу. Посмотрю на миры... - Удачи, - сказал старичок. Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи Той ночью на лагерь чумаков навалились разбойники - но врасплох не застали. Сильно поранили седоусого Брыля, огрели по голове Гринева однолетка Лушню и отступили, догадавшись, что легкой поживы не будет. Утро поднялось над черным кострищем, над составленными в круг возами, над привычными ко всему, хмурыми, черными от солнца людьми. Брыль стонал на возу, Лушня часто сглатывал и держался за разбитый лоб. Один разбойник лежал в туче мух, и с него уже стянули сапоги; другой, туго банный вожжами, безумно зыркал по сторонам и, в отличие от Гриня, знал уже, что с ним будет. Дядька Пацюк, чьи плечи были шире воза, а руки свешивались почти до колен, слил остатки воды из кожаного мешка в казан из-под каши, и все чумаки по очереди - и Гринь! - в зловещем молчании сыпанули туда каждый по горсти серой соли. Пацюк помешивал палкой, разводя соль в теплой воде; потом взял жестяную воронку и вместе с тремя самыми крепкими мужиками пошел к связанному. Лушня едва держался на ногах, но все равно пошел посмотреть. Гринь отвернулся - разбойнику вливали в глотку густой соляной раствор. Потом крепко связали по рукам и ногам и, разрезав штаны, пеньковой веревкой перетянули соленой воде выход. Медленно зашагали волы. Заскрипели колеса, закачалась кадушка с дегтем; Гринь шагал, потрясенный, вылупив глаза, разинув рот, не слыша черных чумацких шуток. Вставало солнце. Обещало связанному разбойнику долгую, долгую смерть. Потом сломалась ось. Остановились волы, запререкались погонщик с дядькой Пацюком, кашевар Петро невозмутимо взялся готовить кулеш - пока разгружали потерпевший воз, да пока снимали колеса, да пока меняли ось, да бранили недобросовестного кузнеца... Гринь все оглядывался. Ему даже казалось, что он слышит первые крики умирающего разбойника. А стоянка затягивалась. Поставив ось, сели завтракать; на куске полотна рядом с хлебом, десятком луковиц и куском сала лежал длинный резницкий нож. Ветер поменял направление - и Гринь явственно услышал вопль. На этот раз не померещилось, нет! Когда кашевар обнаружил пропажу ножа - Гринь уже бежал, пригибаясь, хоронясь за стеной травы, возвращался к месту ночевки, добежал, остановился, чувствуя, как бухает сердце - и отдается в голове, в груди, в руках... Разбойник перевел на него мутный, безумный взгляд. Над ним вились мухи; Гринь замер с разинутым ртом, судорожно стиснул рукоятку ножа - зачем только вернулся?! Разбойник застонал и вытянул шею. Как ягненок перед резником, ягненок с подбритой шеей, покорно подставляющий себя под нож. Темная лужа на вытоптанной траве. И мало воздуха, мало, хотя кругом целая степь. Гринь бегом вернулся к своим. Усмирил дыхание, явился как ни в чем не бывало, будто по нужде отлучался; оказалось, впрочем, что не только дядька Пацюк - все прекрасно все видели и давно все поняли. На тот раз ему удалось легко отделаться - ну, приспустили вожжами шкуру, ну, поучили законы уважать... А больше всех ярился кашевар Петро - за нож, который Гринь так и бросил в степи. - Сыночек... Гринюшка... ох, горе горькое... Он открыл глаза; материно пузо нависало над ним, ничего больше не было видно: ни лица заплаканного, ни натруженных рук, только пузо, где скрывалось чадушко, которое не по дням, а по часам растет. - Пустите! Вывернулся из-под ласк. Сел, поднялся, босиком побрел на двор - по нужде. Снег таял под жесткими, потерявшими чувствительность ступнями. Утро? Вечер? Синеет небо, белеют столбы дыма над дымарями, чернеет одинокая ворона на плетне... Выкинул ли его исчезник из дома? Или он исчезника выкинул? Или попугал только, покричал, а чортово племя его за горло - хвать! Вернулся в дом. Ни слова не говоря, не глядя на мать, нашел торбу, ту самую, с которой пришел с заработков. Полез в тайник за печкой, вытащил мешочек с деньгами... Задумался. Отсыпал половину, кинул на стол - матери. Прочее затянул бечевой, положил за пазуху. Обулся. Взял шапку, кожух. _ Гринюшка, - сказала мать тонко, как девочка. - Не держи зла на меня! На том свете отплатится мне, ох отплатится... А ты не держи. Гринь молчал, затягивая пояс. - Ты парень видный, работящий... красивый. Будет счастье тебе! Гринь не выдержал - ухмыльнулся криво. - Будет, будет счастье! На могилу батькину придешь - скажи отцу, чтобы не гневался... Все так же молча он притворил за собой дверь. Перед порогом лежал, глубоко врытый в землю, старый осколок жернова. Лет сто вот так лежит: и перед старой хатой лежал, а когда новую справляли - и камень перетащили. Гринь, едва на ноги поднявшись, на камень становился. И отец его становился, когда без штанов бегал, и дед... Забрать бы камень с собой - так сил нет. Как нет сил, чтобы из дому вышвырнуть змею эту, родительницу свою. Село поглядывало из-за плетней, из-за инея на окошках; столбы дыма подпирали небо, как колонны в том белом храме, который Гринь видел один раз в жизни - в неимоверно далеких странах. Хотел рассказать матери, думал Оксане похвалиться... Перед Оксаниными воротами остановился, но стучать не стал. Ждал, пока охрипнут собаки; наконец скрипнула дверь, вышел Океании отец - нестарый еще, высокий мужик, почти с исчезника ростом. - Не отдавайте Оксану за Касьяна, - сказал Гринь, как железом прижег. - Я дом справлю богатый за рекой, в Копинцах. Одну зиму подождите. Землю куплю... работать буду, спину крюком согну... будет куда жену привести! Не отдавайте за Касьяна! - Обещалка - трещалка, на хлеб не намажешь, - медленно сказал Океании отец. - У меня четыре дочки, Оксана старшая. За второй уже Женихи вьются, а отдать не могу, пока Оксана не пристроена. Да и слыхано ли - свекровь ведьма! Гриню нечего было сказать. Облизнул губы, поправил торбу на плечах. Оксанин отец подождал-подождал, да и ушел за ворота, походя велев псу заткнуться. На заиндевевшем стекле темнело круглое смотровое окошко. Черный Оплаканный зрачок. Гринь третий день сидел в Копинцах, в шинке, когда явилась, запыхавшись, шинкариха. И, почему-то оглядываясь, сообщила, что за рекой, говорят, одна баба чертененка рожает - так вопит, говорят, что все село посбегалось! Гринь был тяжел от выпитого и съеденного - а новость и вовсе прибила его к столу, как сапог муху. И снова на него поглядывали - не в силах скрыть любопытства; все, все давно знали - и что за баба, и что за чертененок, и теперь неторопливо обсуждали, пыхкая трубками, поглаживая усы: - Чертененка, вестимо, трудно выродить... рогами, поди, цепляется! - Нету рог у него! Мельничиха, говорят, видела батьку его, исчезника. Так ни рог, ни хвоста. Нос как у цапли, и очи как у сыча, а так больше ничего, только здоровый сильно. - Тихо... Тихо, говорю! Разболтались... накличете. Вот помянете мои слова, накличете чего... - И точно! Молчите. Неча поминать... Гринь бездумно проверил, на месте ли деньги. На месте - уже и рубаха, поди, продырявилась в том месте, где о мешочек трется. Взял со скамьи торбу. Поставил снова; обвел шинок мутными глазами, ждал, что кто-то будет зубы скалить, над ним, Гринем, над матерью его потешаться. Ждал и желал этого - кулаки чесались, а душа зудела. Так хотелось душе, чтобы кулаки поработали всласть, чтобы чужие зубы трещали, а носы сворачивались набок! Но и все, кто сидел в тот день в шинке, понимали, что творится на душе у Гриня. И все глаза потупились, все улыбки спрятались, никто и не глядел в его сторону - будто его и не было. Тихо стало в шинке, тихо и благостно, только челюсти жевали, только кошка умывалась на пороге - чисто-начисто, розовым шершавым языком. А пинать кошку Гринь с младенчества не приучен был. Забросил торбу на плечо и вышел - только дверь хлопнула. Под мостом, у проруби, возилась мельничиха Лышка. Увидела Гриня, разинула было рот, чтобы выдать новость, - но поймала его взгляд, втянула голову в плечи и быстро-быстро захрустела по снегу прочь, даром что ведра тяжелые. Гринь шел по знакомой улице. Бежал. Бежал, торба больно хлопала по спине, разлетался снег из-под сапог, шапка съехала на лоб, Гринь сбросил ее и швырнул в сугроб. Перед домом редкой толпой стояли соседи. Кузнечиха, бондарь с женой, Чуб, у которого шестнадцать сыновей, Глечик, у которого самое большое на селе поле... Увидев Гриня, испуганно расступились. Он прошел между их взглядов, как челнок в ткацком станке проходит между натянутыми нитями. Навстречу ему сама собой открылась дверь. Баба Руткая, вечная повитуха, она не только Гриня принимала, но и, кажется, отца его. Баба Руткая умела "завязывать пуп" не просто так, а "на судьбу". Матне, например, завязала на обухе - чтобы был мастеровитый. А Гриню, по просьбе матери, - на книжке, чтобы грамотный был. Только у Матни руки как крюки стоят, а Гриня хоть и лупили в школе розгами - читать выучили плохо. Гринь стоял перед Руткой и думал, на чем завязан пуп у исчезникова сына. На коровьем копыте?.. - Померла, - буднично сказала баба Руткая. - Стара уже рожать-то... Освободилась, бедняга. Отмучилась. За спиной у Гриня зашептались, заговорили. Гринь стоял, как оглобля. И стоял так, не слыша ничего и не видя, пока в хате, в оскверненном отцовском доме, не замяукал младенец. После похорон Гринь угостил людей всем, что нашел. Выпили, вытерли усы, молча помянули, разошлись; людей было мало, только ближайшие соседи да еще пьяницы, которым только чарку пообещай - и в пекло припрутся. Поп не спешил уходить. Допил вторую чарку, странно, из-под брови посмотрел на Гриня, крякнул: - Поговорить бы, чумак... Гринь вышел с ним в сени, а потом и во двор. Закат был яркий, и в тон ему цвел снег, багряный, и желтый, и розовый. Гринь был до слез благодарен попу. За то, что не побрезговал, пришел и справил все как надо. За то, что разрешил на кладбище хоронить, - правда, в самом дальнем углу, у пустоши, но все-таки в ограде. Поп остановился. Поморщился, посмотрел Гриню в глаза; Гринь ждал этого разговора - и все равно втянул голову в плечи. - Дите... как? Дите, Гринев новорожденный брат, сладко проспал все поминки. За печкой, в приготовленной матерью корзине. В сухих пеленках. Многие из поминавших в тот вечер несчастную Гриневу мать и знать не знали, что он выжил, - как-то само собой считалось, что и дите закопали тоже. Гринь, преодолев отвращение, рассмотрел братишку. Ни рогов, ни копыт, ни хвоста у младенца не было. Хороший младенец, только на правой руке четыре пальца, а на левой - шесть. То же и с ногами. - Нечистое это дите, чумак. Непорядок, что Ярина померла, а этот остался... Не к добру. - В хате кадили, - сказал Гринь запекшимися губами. - Побрызгали, освятили... Ничего ему не сделалось. - Кабы так просто, - поп поморщился снова. - В хате образа, а этот... не называть бы... под образами... повадился... - Что делать-то, батюшка? - спросил Гринь. - В монастырь бы отдал его... так до монастыря дорога двое суток, по лесу, замерзнет... - Кормишь его? - отрывисто спросил поп. Гринь сглотнул: - Молоком. Еще куклу ему свернул из хлеба жеваного. - Кормишь, - повторил поп с непонятным выражением. - Ну, корми... Вернулся в дом и спустя пять минут ушел - благословив соседей, а в сторону Гриня и не обернувшись. А еще спустя короткое время Гринь остался в хате один - только огонек под образами, да младенец в корзине, да стол с остатками трапезы. Стиснув в кулаке свечку, Гринь долго стоял над колыбелью. Личико Младенца, вчера еще красное и сморщенное, сделалось теперь гладким и розовым, на лбу лежал черный завиток, подрагивали губки, сосущие несуществующую материну грудь; то ли от света, то ли от Гринева взгляда, то ли просто время пришло - но длинные глаза младенца раскрылись. И не мутно-голубые, как вчера, темно-карие, как у самого Гриня. "Ну, корми", - сказал поп. Младенец запищал. Не бессмысленно, как вчера, - жалобно. Гринь вытащил из кринки "куклу", чистую тряпочку, завязанную узлом, а в узле - молочная каша пополам с жеваным хлебом. - Жри! Младенец зачмокал. Гринь смотрел на него, и чем больше смотрел - тем плотнее становилась темень, тем тяжелее была решимость. Вот вроде и на мать похож. И на самого Гриня похож, а раскроет глазки черт глядит с махонького личика, исчезник проклятый, мать погубивший, Гриня погубивший, людской род ненавидящий! - Соси-соси... слюни-то не пускай! Жри, братишка, жри, отродье, дома, поди, не стесняйся... Бормоча под нос, Гринь приладил к корзине две ременные ручки. Укутал сверху материным теплым платком - да так и взвалил на спину, привычно, словно торбу с пожитками. Младенец чмокал под платком, будто все равно ему. Гринь оставил хату отпертой - все равно никто не придет. Ночь стояла темная. Небо затянуло тучами, ни звездочки, ни огонька; собаки перебрехивались лениво - мало ли, пьяница засиделся в шинке и идет домой за полночь... А мороз такой, что и заснуть в сугробе ничего не стоит, а уж поутру станут будить - не добудятся... Чем дальше Гринь шел, тем легче становилось шагать. И на душе легче, и ноша казалась почти невесомой, и снег - неглубоким, утоптанным. Когда вышел на берег, темнота показалась совсем непроглядной. Только старая, еще детская память помогла найти мост и ту тропинку, что ведет от моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка. Только однажды Гринь оступился и упал, но снег был мягкий, а младенец в корзине только захныкал недовольно - и сразу же замолчал. Ступив на лед, Гринь пошел осторожнее - недалеко и в полынью ухнуть. Полынья была как черное окно. Гринь услышал, как тихонько хлюпает подо льдом вода - дожидается лета. Снял корзину с плеча. Отер лоб, хотя пота не было и в помине, наоборот, брови заиндевели. Посмотрел на небо - черно, только в редких просветах еле-еле проглядывает лунный свет. Младенец завозился в корзине - будто почувствовал неладное. Или мороз этой ночи проник наконец под теплый платок - единственное, что осталось ублюдку от матери. Будто мать укрыла собой корзинку, не давая чаду замерзнуть... Гринь вспомнил, что ни камня не взял с собой, ни веревки. И тут же подумал, что в полынье и камня не надо - кинуть под лед, вниз по течению и вся недолга. А завтра, купив новый кожух, пояс и шапку, прийти к Оксане. Швырнуть на стол мешочек с золотом, швырнуть новехонькую шапку к ногам родителей: отдайте! И пусть попробуют не отдать! Гринь скинул платок с корзины. Запустил руки во влажное тряпье, крепко взял братца поперек тела, вытащил из люльки, понес к полынье. Младенец не пищал. А Гринь боялся его писка - начнет верещать как человеческое дитя, растревожит, собьет с толку... Младенец молчал. Не чмокал, не кряхтел, не хныкал, и в темноте Гринь не видел ни лица его, ни глаз бесовских, ни ручек, четырехпалой и шестипалой... Налетел ветер. - Ну уймись! Уймись... уймись... Мать, оказывается, заранее заготовила любистка и ромашки, и мяты, и всех трав, в которых купала когда-то Гриня. - Уймись... Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундука младенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть, не случилось ли чего - но нет, младенец просто спал и посапывал во сне. Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол, и уронил голову на руки. Закричали петухи, завопил в сарае старый горлач. Замычала недоеная корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком... Скрипнула за спиной дверь. Гринь обернулся - никого. Виляет хвостом Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой. - Забрал бы сына, - сказал Гринь хрипло. Молчание. - Забрал бы сына... Придушу ведь... соберусь с духом - и придушу! Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и собственный дикий страх. Потому что ребенок, которому кричать бы во все горло, смотрел и молчал. Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил бы - следом бы в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богом - убийца и убиенный, оба во льду. Ведь и тогда, в степи, когда возвращался с ножом к связанному разбойнику выпустить хотел, путы порезать, о другом не думал. Это только когда разбойник шею вытянул, показал, что делать надо, - тогда Гринь и решился, овец-то видел, как режут... И сам помогал. Одна жизнь загубленная на его счету есть. Но то ведь разбойник, которого Гринь от мук избавил, а здесь... Мать любистка приготовила. А Гринь ее сына - в ледяную купель хотел, чтобы потерчонком стал, у водяного в приемышах, чтобы сторожил братца на берегу лунными ночами... И ведь подстерег бы. - Забери малого, слышишь? Чертяра... Высокая тень колыхнулась, как отражение в воде. Гринь разинул рот. Привидение! Призрак. Свят, свят... Младенец лежал на столе, среди пустых бутылок. Распеленатый, перевернулся уже на живот, пытался ползти; на шее болталась цепочка, Гринь обмерев, подошел, присмотрелся... Медальон был круглый и тяжелый, Гринь в жизни таких не видел. Внутри лежала на крохотной подушечке... оса; тончайшей работы, из чистого золота. Рио, странствующий герой Я ехал впереди. Хостик отставал на полкорпуса; за нашими спинами к'Рамоль пытался разговорить нежданную спутницу, но Сале отвечала односложно, не так чтобы угрюмо, но и не очень приветливо. Очень скоро я перестал прислушиваться к их беседе - мне было о чем подумать. Итак, неизвестный младенец, который дорог князю, как родной сын. Почему дорог? Мне так показалось. Всякий раз, когда князь заговаривал о предмете наших поисков, голос его менялся; логично предположить, что этот ребенок небезразличен князю, по крайней мере небезразличен. Родич? Племянник? Внук, в конце концов? Ведь если позволить фантазии быть совсем уж смелой - почему у князя не может быть незаконнорожденного сына-бастарда? Почему этот сын, загуляв за Рубеж, не мог бросить семя в подходящую почву - семя княжеского рода, слишком ценное для того, чтобы им вот так разбрасываться. Крепким, однако, и очень уж смелым получается предполагаемый бастард. Через Рубеж сопляку пройти, что крестьянскую межу переступить, -а между тем и многим великим Рубеж оказывался не по зубам! Князь, надо сказать, действовал решительно и умело. За короткое время ему удалось заполучить двенадцать лучших героев края; а я уверен, шушеры помельче набежало сотни две. Теперь, задним числом, я понимал, что первоначально князь отбирал претендентов по единственному признаку. Как ни разнились между собой двенадцать героев - их объединяла одна немаловажная черта. Каждый из нас имел достаточный опыт, чтобы перебраться через Рубеж без лишней озабоченности. Жаль, что герои не воюют артелью. Герои эффективны только в одиночку, а потому князю снова пришлось выбирать; кстати, признаки, по которым производился этот окончательный отбор, мне не совсем понятны. Можно было бы предположить, что зачерствевшим в боях воителям князь предпочтет добренького "друга детей"... Но тогда заказ следовало передавать моему лысоватому сопернику. Он заработал это сомнительное звание, не я. Хостик и к'Рамоль приняли поход за Рубеж скорее с энтузиазмом, нежели со страхом. Оба, оказывается, всю жизнь мечтали побывать там. А кто, спрашивается, не мечтал?! Я снял перчатку, снова тщательно рассмотрел свежую отметину у основания большого пальца. Тужить пока не о чем. Все идет, как предполагалось; выполнив Большой Заказ, мы одновременно угодим князю и разбогатеем настолько, чтобы путешествовать только хорошими дорогами и только в удобной карете. А князь со своими странностями мне не сват и не брат, и Шакал со своими видениями... что Шакал? Ушел в землю - и камень ему подушкой. Я глубоко вздохнул, выпрямил спину и оглянулся. - ...Не саламандры, а саламандрики, - голос у Сале был рассудительный, низкий и хрипловатый. - Их не надо даже потрошить, у них и потрохов нет, только шкура жесткая, шкуру следует сдирать сразу же, пока не остыл. Голод утоляет на сутки, сил прибавляет, ну и мужское естество взбадривает, конечно... Вот как. К'Рамоль и Сале нашли-таки тему для разговора. Вечером, на привале, я воочию убедился в преимуществах охоты на саламандриков. Под руководством Сале Хостик развел большой костер - в неглубокой земляной выемке, между двух толстенных поваленных стволов. Женщина очень придирчиво отнеслась и к подбору топлива, и к порядку, в котором его следует подбрасывать; потом подобрала юбку, засучила рукава, как заправская рыбачка, и взялась за дело. Крючок у нее был стр�Читать дальше