Андрей Дмитрук - Ночь молодого месяца (сборник)

Вероятно, решив, что тема исчерпана, Ларри потянулся чокаться с именинницей:

— За слабых всех времен, стальная, огненная Виола! За капитана Фаркаша, за Хельгу, за меня! Право, мы в чем-то очень похожи на своих предков. И нас так же надо щадить. С той поры, когда была спета эта песня, и до сегодняшнего дня, — мир все-таки принадлежит нам .

Вдруг остановился на полушаге Роман, несший к столу чугунную посудину с каурмой. Стал как вкопанный и с новым интересом воззрился на капитана. Другие мигом отвели глаза от Ларри. Будто разом изменил облик почтенный, окутанный табачным дымом Дьюла, коротыш с багровым лицом и седеющими, точно присыпанными пеплом, усами. Такую могучую кольцевую волну обиды и гнева родил, неведомо для себя, воинственный Фаркаш.

— Зря вы нас так, ей-богу, — ласковее прежнего начал Дьюла, и что-то заклокотало у него в груди. — Вы, извините, не знаете, о чем говорите. Нас не знаете… ну, тех, кто, по-вашему, тащил непосильную кладь и старался уговорить себя, что так и надо. Конечно, хлипкие среди нас были… так сказать, смирившиеся. И просто были черные пессимисты, слушать страшно. Но не они, можно сказать, погоду делали. Нормальный человек, он жил без ваших предохранителей! Вот что я вам скажу, да!.. — Капитан, разволновавшись, взмахнул трубкой. Уголек алым метеором влетел в крону. Стайка птиц вспорхнула с дерева; лопоча крылышками, вонзилась в садовые дебри. — Он жил себе, и все: работал, любил, добивался своего. А о старости, о смерти вовсе не вспоминал. Будто и нет их на свете. Шутка ли! Какие болезни на ногах перехаживали, голод, холод терпели; не могли идти, так ползли! А все почему? Цель имелась. Идея. Понимаете? — Корявым пальцем Дьюла постучал себя по изрытому морщинами лбу. — Идея, товарищ дорогой…

Замолчав, успокоившись, он попытался было затянуться из трубки, но трубка только хлюпала. Пришлось набивать и разжигать заново. Окутываясь дымом, Фаркаш с прежней хитрецой сказал, одним глазом поглядывая на взгрустнувшего Ларри:

— И меня в свою компанию не вписывайте. Я в семи щелоках варен. Нашли слабого…

…Не так давно Ларри был учеником в ашраме, вместе с Хельгой. Все они — девятнадцать человек — сходились то ли по зову наставницы, то ли по собственному желанию в уютных закоулках Земли. Но больше всего любили заниматься под замшелыми сводами университетских аудиторий или в стрельчатых, окропляемых фонтанами галереях медресе. Здесь стояла, смыкаясь над головами, невидимая вода памяти. Бессчетные поколения студентов оставили свой след, вполне доступный сверхчутким потомкам. Было наслаждением включаться в душевную жизнь тех, кто слушал уроки Галилея, Ломоносова или Ибн Сины…

Ашрам гордился наставницей. Виола, как положено, не давала знаний (за ними любой, не выходя из дому, мог обратиться к Сфере), но учила обращать их в собственный опыт. По ее велению в место занятий сходились силовые линии мира: любой процесс, идущий в большом и исчезающе малом, в глубинах и высях, становился доступным и наглядным. За считанные минуты ученик узнавал прошлое, будущее и самого себя подробнее и точнее, чем за все предыдущие годы, до вступления в ашрам. Излюбленным приемом Виолы было сжатие времени. От восхода до заката ученик мог прожить целую жизнь, нисколько не сомневаясь, что она подлинная. И горе ему, если в той, искусственной, миллионократно ускоренной жизни вел он себя недостойно, терялся, был жесток или неблагодарен! Неотступно следя за каждым мигом борьбы, Виола определяла питомцу тяжкие испытания, а подчас и гибель. Потом, когда дрожащий, взмокший юнец, раскрывший полные боли глаза по ту сторону собственной кончины, начинал понимать, что все было только практическим занятием, «жизнеподобным» тренажером, — тогда наставница щедро ласкала, лечила, возвращала радость бытия…

Однажды попался и Ларри. В ужасной стране, сотканной для него во всех чувственных мелочах воображением Виолы, дрогнул он перед опасностью, подвел под удар призрачных своих спутников — и теперь тонул, сгорал, задыхался, всасываемый воронкой, безымянным, бесформенным омутом. И Хельга, участвовавшая в опыте, любящим сердцем угадала муки юноши. Хельга молила облегчить внушенную, но оттого не менее страшную участь Ларри. Обычно дочь не получала никаких льгот в сравнении с прочими учениками, да и не просила их: но на сей раз мать смилостивилась…

В преддверии застолья, дня рождения наставницы, Ларри вдруг захотел отомстить за прошлое. Отомстить изящно, полушутливо, но чувствительно. Чтобы вместе с вечером своего юбилея запомнила «сверхженщина» подарок и слова обыкновенного мужчины, возлюбленного ее обыкновенной дочери. И вот Виола, как ни в чем не бывало, сидит с опущенными ресницами, смакуя вино; и показывает зубы этот живой анахронизм, капитан погорелого звездолета; и тоска берет Ларри, как после давешнего провала во внушенном мире…

Но опять, как в годы ашрама, вступилась за любимого Хельга.

— Мы не вписываем вас в свою компанию, стальной, огненный капитан Фаркаш! Для нас было бы честью оказаться когда-нибудь в вашей компании. Но вряд ли это случится. Не всем быть героями. Ларри и я, мы не можем прожить без нашей Сферы, без ее опеки. И — более того — не хотим! Ларри делает росписи по фарфору, я учу гусениц шелкопряда выпускать все более прочную и блестящую нить. Это наше призвание, смысл нашей жизни. Мы радуем многих. У меня заказы от лучших модельеров, у Ларри каждый год выставки. Не думаю, что без нас легче обойтись, чем без Разведчиков или Проникателей. — Торжество выплеснулось в высоком голосе Хельги, она рывком вознесла бокал. — За слабых, Виола, Роман, Дьюла! За нас с Ларри!

— За вас, — мягко ответила Виола. — Только не за слабых. Не вписывайте себя в их компанию.

Хрустальные колокольцы зазвенели, столкнувшись…

…Ширк! Голубая горячая искра послана Роману: «Ответь мне, ответь наконец: ты решил?! Сегодня последний день…» И суетливая рябь речных бликов на скользких сваях: «Не знаю, еще не готов, не готов, не готов…»

Синие глаза Романа становятся потерянными.

Суперзвездолет «Индра», выстроенный на Первой орбитальной верфи еще в те времена, когда металл клепали молотами, а тела космонавтов защищали капроном и резиной, был предназначен для решительного и беспощадного опыта. В обязанности экипажа, набранного не столько из ученых, сколько из мужчин безупречного здоровья, не входило посещение иных солнц. Только разогнаться и, если удастся, проломить световой барьер. А там, буде уцелеют, прямо домой, восстанавливать здоровье и почивать на лаврах.

Полет «Индры» заранее называли чудом. Фанатичные сторонники кричали о ниспровержении кумиров; о том, что пора печальным усам старого скрипача пылиться в галерее хрестоматийных портретов рядом с оксфордской мантией сэра Айзека… На самом деле опыт был воплощением принципа более старого, чем пирамиды…