Владимир Савченко - Алгоритм успеха (сборник)

— Угу… Должен сказать, что я ни малой доли мгновения не чувствовал себя вне материи. Просто перешел из одного состояния в другое-и теперь, в электромагнитном, я куда более плотно, осязаемо как-то ощущал космическое пространство. Наверное, так рыба чувствует воду.

Основная забота в полете была уплотнять свой вихрь, не дать ему растечься. Что же до прочих переживаний, то… наверно, мы сейчас еще в начале своей вселенской эволюции, существуем в космосе на том же уровне, как моллюски в древних морях или черви в почве: интерференционные взаимодействия с окрестными радиоизлучениями носили характер касаний, осязания чего-то расплывчатого, иногда тепла или холода, иногда страха и боли-не выше. Солнце, Земля, затем и Юпитер грели меня радиолучами, как три звезды; я даже подпитывался от них. Но скоро они остались далеко позади.

Растекание энергии, а первого ретранслятора достигла лишь малая доля моего вихря, порождало чувства слабости, усталости, затем и голода, страха, что пропаду в пустоте. Только маячные радиоимпульсы, от ретранслятора, а они все усиливались и усиливались, прибавляли бодрость и надежду. И когда достиг его приемной антенны, энергетической установки, то была бурная радость — утолил «голод», прибавил себе сил и выразительности. И вылетел мощным вихрем вперед!

Нет, конечно, были не только животные переживания. Чувство своей огромности и стремительности, соизмеримых с масштабами и движениями настоящего мира — Галактики, чувство слияния с пространством-временем, могучим и ровным потоком материи. Кроме того, я помнил — отчужденно как-то — свое прежнее состояние: мелкотелесное, с ложной обособленностью от среды (от которой целиком зависишь), но богатое переживаниями и сложностями отношений. Я помнил и как трансформировался, куда стремлюсь, свои задачи… не в словах — в сутях, готовностью исполнить. И конечно, было чувство победы, когда сам осмысленно переключил второй ретранслятор, отправился в обратный путь. Теперь я узнавал окрестный «радиопейзаж»… Вообще, Юля, Галактика в радиолучах выглядит совсем не так, как в видимых.

«Сколько времени вы прожили в пространстве?»

— Сколько прожил?.. Трудно сказать. Когда радиополеты станут массовыми, можно будет сравнить объемы дел и переживаний, установить счет собственного времени. А пока — сколько не был здесь, столько и прожил там.

Я поднимаюсь с кресла.

— Все, Камила… то есть, Юля — простите, пожалуйста! На сегодня хватит. Снаряжайте меня на прогулку. Пойдем в лес.

(Опять неловкость: эк я обмолвился! Значит, сидит, гвоздем сидит в подсознании, что Камила здесь, ждет встречи. А я вторую неделю уклоняюсь. Трусишь, психонавт?..)

Мы, психонавты, все еще чудо-юдо для окрестного населения, даже для многих работников института: глазеют, сбегаются смотреть, набиваются на ненужные разговоры, просят автограф. Ну — звездолетчик без звездолетов, о чем говорить! Чтобы спастись от такого внимания, прибегаем к нехитрым уловкам. Вот и сейчас с помощью Юль Васильны я надеваю надувной жилет, который изменяет мою приметную фигуру, рыжеватый (под цвет отросшей за четыре месяца бородки и усов) парик, очки-фильтры в позолоченной оправе. Сую в зубы ненаполненную табаком трубку… сам бы себя не узнал, не то что другие! Опускаемся лифтом, выходим из института и по набережной направляемся к лесу.

— Юля, придерживайте меня за полметра от столба. Но не раньше!

Сейчас начало октября. Воздух напоен, горьковатым запахом опавшей листвы. День солнечный (чувствую, как греет правую сторону лица) и тихий — стало быть, для меня темный и очень шумный. Только машины, пролетая по набережной мимо, «освещают» себя так, будто у них фары сзади и спереди.

Шаркаю ногами, шаркаю ужасно, во всю подошву: это дает серо-желтый свет. Вспышки его озаряют снизу расплывчатые линии, трепетные поверхности (парапет? основания столбов?..). Я тысячи раз ходил по набережной, но сейчас ни в чем не уверен. Дважды Юля меня вовремя удерживает от соприкосновения с бетонным столбом. Запоминаю картину нарастания света-шума — и далее обхожу их сам,

Справа, где Волга, шум, если скосить туда глаза, — отдаленный и реверберирующий, будто от уносящихся за горизонт реактивных самолетов. Поднимаю глаза: шум переходит в высокие щелкающие звуки, в щипки струн пицуцикато осеннего синего неба. Но если повести глазами вправо, там начинает оглушительно, трубно орать солнце.

Слева — от зданий, деревьев, столбов, оград — шум прерывистый и разнообразный. Легче всего я опознаю деревья при легком порыве ветра: вид листвы воспринимается как ее шелест, а сам шелест — как просвечивающая на солнце и меняющая очертания крона.

Может быть, поэтому я узнал свою любимую рощу, как только мы в нее вошли: стало светлее и шумнее. Вспышки от моих шагов, хоть я больше и не шаркал, сделались куда ярче: это туфли раздвигали ворохи сухих листьев. Вскоре я опознавал не только стволы берез, приближающиеся с высоким — «белым» шипением, и кленов (тон пониже, ворчащий какой-то), но и их по-разному звенящие кроны.

Это пень?

«Да».

— Уфф!.. — Я сел. Сердце колотилось, спина была мокрая, колени дрожали будто крутился на центрифуге с предельным ускорением. Да, работенка! Ничего, это вроде изучения чужого языка: сначала каждый слог труден, гортань протестует против непривычного произношения, ум — против разнобоя фонем и написаний, против несоответствия между громадой усилий и мизерностью результатов. Но в памяти все накапливается новое, обобщается, усваивается — и пошло. Так и тут. Не видать мне, наверно, больше ни солнца, ни неба, ни лиц человеческих, не слышать плеска волн и пения птиц, но опознавать образы всего, ориентироваться вереде, в природной и в цивилизационной, я буду. Нужда заставит, жизнь научит.

— Юля, почитайте мне, пожалуйста, стихи. Хрестоматийные или широко известные, подходящие к обстановке. С выражением.

…Была в юности забава с одноклассниками и одноклассницами: выдавать стихи без слов, через «та-та-та», с должными интонациями и ритмом — кто скорее угадает. Ну-ка попробуем теперь.

Наверно, Юлия Васильевна тоже любила стихи, задача была ей не в тягость. Она, насколько я мог угадать, стояла, прислонившись к золотоголовой березе, равномерно шумящей, смотрела в сторону Волги — и читала будто для себя. Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев… «Роняет лес багряный свой убор…» я узнал со второй строфы, «Есть в осени первоначальной…» — с третьей строчки. Оказалось, что в поэзии наши вкусы совпадают.

И замечательно: как только я узнавал стихотворение, то в ритме с зеленовато-желтыми вспышками Юлиного голоса, совпадая с ними, а затем опережая и предугадывая, начинал звучать во мне голос памяти. Голос не мужской, не женский, не окрашенный обертонами, бесцветный будто — и в то же время точно передающий все оттенки чувства и мысли, вложенные поэтом в стих. И даже яснее, богаче выражали сочетания вспышек и голоса памяти чувственный поэтический смысл, суть вещи, чем если бы это был просто голос — пусть и хорошего актера. Я, внимая, даже впал в некий транс.