Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

— Альмаден!

В этот раз я напрягся для оклика так, что оглушенная рыба и та, наверняка, услышала бы меня. Но Альмаден не обратил ни малейшего внимания на мой зов, и тогда… тогда, черт возьми, я подумал, а что если никакого крика нет, что если у меня появляется лишь внутренний образ произнесенного имени?

Альмаден двигался строго по дуге, вдоль которой площадь обрамлялась зарослями. С северной стороны дуга уходила за корпус биохимии, а на юге опять выходила из-за корпуса — в том месте, где начиналась юго-восточная радиус-просека.

Не раздумывая дольше, я сунул ноги в туфли и понесся вдогонку за Хесусом. Но едва я пробежал десяток шагов, Хесуса не стало. Нет, нет, я беспрерывно следил за ним, ни на милли-секунду не выпуская из виду, и все-таки он исчез — стремительно, как свет перегоревшей лампы. Не исключено, конечно, что был у меня мгновенный провал сознания или мгновенное ослепление, но разве могу я всерьез допускать это, если в моем физическом самовосприятии никаких, абсолютно никаких сдвигов не произошло!

А что… нет, это вздор!.. и все-таки, а что, если вообще никакого Хесуса Альмадена не было? В конце концов, его фантастическая глухота и чудовищное исчезновение для меня не менее реальные факты, нежели его появление из зарослей и деловая походка. Но как все это увязать?

Я вернулся к фонтану, опять сел на скамью и опустил ноги в воду, но прежнего ощущения покоя уже не было. Впервые я проводил здесь, в пяти градусах от экватора, ночь без сна; к западу отсюда — Кордильеры и океан, к востоку-Гвианское нагорье и джунгли Ориноко, а между ними — я, Умберто Прато, бежавший из Европы в поисках душевного равновесия. Но, господи, что мог я знать об экваториальной ночи! И что, собственно, я знаю теперь?

Синьорина Зенда предпочитает Луну и ночь, я — день и Солнце. У каждого свои вкусы. Вкусы и возможности.

Что это? Даю голову на отсечение, опять он, Хесус Альмаден, — там, у юго-восточной радиус-просеки. Нет, теперь я кричать не буду, теперь я просто буду смотреть.

Остановился. Сейчас оглянется и пойдет дальше. Нет, не оглядывается — ждет, явно ждет кого-то. Вышли — четверо, сразу четверо. Еще четверо. И еще. Ото, сколько же их там! Что это на них — комбинезоны? Точно, комбинезоны — вроде защитных для команд дерадиации.

Абсурд, конечно, но мне вдруг показалось, что там, у зарослей, идут военные маневры и офицер дает инструкции своим солдатам. Однако, странные они, эти солдаты — неподвижны, как истуканы, как оловянный андерсеновский солдатик, который без стона, без упрека способен пролежать десять лет под прогнившей доской. И еще кого-то напоминают они, очень напоминают… вспомнил — тех, что на цереусе были. Я успел подумать еще, что такие солдаты — идеал всякого генерала, и вдруг все они отпрянули назад, в заросли. Причем, самое поразительное, Хесус, который был в двух-трех шагах от них, буквально взлетел и первым проник в чащу.

Опять на площади остался один человек — Умберто Прато. Я мог бы уточнить, синьор Прато, доктор биохимии из Болоньи, потому что о себе самом я мыслил так же, как об Альмадене, его подопечных и вообще обо всем, что было вне моего Я. Умберто, физический Умберто Прато, был в эту ночь за пределами того Я, которое получало и перерабатывало информацию ночи.

Потом, минут, должно быть, через десять, Прато вынул ноги из бассейна, положил их на скамью, провел рукой по голени, отжимая воду, и надел туфли.

Без страха, как автомат, который реализует однуединственную программу — шагать, строго блюдя вертикальное положение тела, — он двигался вдоль просеки. Он прошел дистанцию безукоризненно, ни разу не подавшись ни вправо, ни влево. Так же методично он подымался по ступеням лестницы, и каждая ступенька была, как щелчок маятника — тик… тик… тик…

В гостиной он поставил кресло, как положено, в трех метрах от телеэкрана, нажал кнопку самонастройки приемника, перевел спинку кресла от обычных ста пяти градусов к прямому и уселся.

…Джорджтаунская история по-прежнему остается загадкой. Мы уже рассказывали о фантастической силе и ловкости неизвестного, который безо всяких приспособлений спустился по стене с крыши десятого этажа на шестой, пытаясь проникнуть через окно в лабораторию митохондриологии. Полицейский Джо Чейндж, заметив человека на стене, трижды предупредил его окриком и трижды выстрелами. Однако неизвестный не реагировал на предупреждения полицейского, и тогда Джо Чейндж дал четвертый, последний, предупредительный выстрел. По несчастному стечению обстоятельств, человек в это же время занес ногу на карниз, куда целился полицейский, и пуля раздробила ему голень. При падении с шестого этажа он разбился насмерть. Прославленный патанатом профессор Шарль Годо, проведший вскрытие тела, решительно заявил, что анатомия бессильна объяснить феноменальные качества неизвестного. Руководитель Джорджтаунской лаборатории митохондриологии профессор Ферюссон утверждает, что мотивы, определившие попытку постороннего человека проникнуть в лабораторию, для него лично — terra incognita. Беспредельно уважая профессора Фергюссона, мы счастливы сообщить, что только скромность помешала профессору дать удовлетворительное объяснение: нашему репортеру стало известно, что в ту же ночь из лаборатории были похищены материалы секретных исследований. Предполагают, что похититель проник в лабораторию тем же путем, который накануне оказался роковым для его предшественника. Джо Чейндж, единственный человек, который мог бы стать очевидцем, чистосердечно признался, что ему не приходила в голову мысль о втором человеке, подобном его невольной жертве, и потому до прибытия полицейской машины он не глядел вверх. «Я думал, — сказал он, — все уже здесь, на земле».

Уважаемые телезрители, станция «Санта Фе де Богота» продолжает свою круглосуточную программу. В четыре часа пятьдесят минут смотрите…

Умберто протянул руку к дистанционному пульту, нажал клавишу «сеть» и долго не снимал пальца, хотя экран уже погас. Потом он забросил обе ноги на подоконник, провел ладонями по щекам и запрокинул голову, подперев челюсть кончиками вытянутых пальцев.

Мне казалось, самое лучшее для него сейчас — заснуть. А утром, когда взойдет солнце, — мы с ним опять будем одно. Спустя минуту он в самом деле заснул, но перед этим у него мелькнула еще мысль о Джорджтауне, куда вылетел Джулиано Россо в день его приезда, о синьорине Хааг, о…

Больше я ничего не успел заметить: мы заснули. Оба.

Я проснулся в десять часов. Точнее, меня разбудили в десять — у кресла стоял улыбающийся Джулиано, который слегка похлопывал меня по плечу и терпеливо дожидался моего полного пробуждения. Убедившись, что я вполне уже пришел в себя, он извинился за вторжение и объяснил, что очень обеспокоился моим отсутствием. Но теперь все в порядке и, если я предпочту продолжить свой сон, он готов немедленно удалиться.