Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

— Да, — кивнул инспектор, — следили.

— Какое же вы имеете право, — я говорил шепотом, чтобы задушить в себе крик, — вы, страж закона, изводить меня гнусными намеками!

Нет, он не разыграл ни ярости, ни возмущения — он очень спокойно объяснил мне, что как-никак на шее Кроче найдены отпечатки моих пальцев, если же учесть при этом, что в ночь преступления я вышел из дома в два часа, а вернулся только в три с четвертью, то, видимо, недоумение инспектора Гварди понять будет много проще. И не исключено, улыбнулся он, что удастся даже извинить его, ибо логика — о, эта ветреница-логика! — все-таки остается нашим божеством.

Разумеется, это был абсолютный вздор — никуда ни в два, ни в три, ни в четыре часа ночи я не выходил. Но коль скоро он утверждает, что меня якобы засекли, то как же получилось так, что за мной не уследили?

— Не знаю, — развел он руками, — вот так и получилось: сыщик утверждает, что вы не то сквозь землю провалились, не то растворились в ночи.

— Конец двадцатого века, инспектор Гварди, — и такая чудовищная средневековая чушь!

— Совершенно верно, — согласился он покорно, — чушь, я бы сказал, архичушь, доктор.

Теперь он откровенно, отбросив всякие джентльменские увертки, рассматривал меня с ног до головы, как экспериментатор в своей лаборатории рассматривает высокоорганизованную особь, в поведении которой ему не все ясно. Возможно, это был профессиональный взгляд детектива, но я чувствовал себя отвратительно. Он же продолжал осматривать меня беззастенчиво, и я ощущал его взгляд даже на своих ногах, хотя они были упрятаны под столом.

Закончив осмотр, он спросил вдруг, как я отношусь к оборотничеству, верю ли я в вукодлаков, вервольфов и чем, по-моему, объясняется грандиозное изобилие оборотней в пятнадцатом-шестнадцатом веках.

— Заметьте, — подчеркнул он многозначительно, — люди сами объявляли себя оборотнями и сами же доносили на себя.

— Синьор Марио, — сказал я спокойно, — не хотите ли вы, чтобы я воскресил средневековье доносом на оборотня Умберто Прато? Не хотите ли вы заверить меня, что сыскная полиция готова мне помочь в этом?

— Нет, доктор, — ответил он решительно, — сыск умеет быть мужественным, но иногда он считает нужным относиться всерьез к тому, что вы, естественники, заклеймили как суеверия и невежество. Случается, иного выхода просто нет.

— Удивительно, — мне в самом деле было это удивительно, — ведь только что вы сами ратовали за логику — наше божество!

— Да, — рассмеялся он, и вокруг рыбьих его глаз собрались человеческие морщинки, — действительно. Но у логики есть и скрытые пути.

— Например?

— Ну, например, ваша встреча с Чезаре Россолимо, дантистом из Милана.

— Откуда вы знаете о встрече?

Я совершил промах — надо было слушать его, терпеливо слушать, и тогда, может быть, мне удалось бы ухватить конец той логики скрытых путей, которая для него такой же, если не больше, кумир, как и логика формальная.

— Откуда? — переспросил он удивленно. — Вы сами нам рассказывали об этом.

Он лгал, он беззастенчиво лгал — я ничего и никому о встрече не рассказывал, я решил тогда еще, когда возвращался из Пизы, что при случае загляну к дантисту Россолимо в Милане. И только. Гварди же мог узнать об этой встрече лишь от самого дантиста, хотя совершенно непонятно, зачем тому понадобилось уведомлять о встрече полицию.

— Ошибаетесь, Прато, — резко оборвал меня инспектор, — никакого дантиста Чезаре Россолимо, тезки, однофамильца и двойника вашего покойного коллеги, в Милане нет и никогда не было. Кстати, — добавил он уже помягче, — вы еще рассказывали о встрече с двойником Россолимо на вокзале во Флоренции.

Нет, это было уже выше моих сил, я чувствовал, что схожу с ума, а этот полицейский чиновник с рыбьими глазами на человеческом лице явно забавлялся, наблюдая меня. Я ничего не говорю о чудовищной унизительности этой сцены, потому что животный страх перед сумасшествием заглушил во мне тогда и стыд, и негодование.

— Ну вот, — продолжал он, и голос его был полон покорности чему-то, что известно одному ему, — мы с вами доктор, стоим перед преступлением, реальным и очевидным. Больше того, есть в этом деле улики против вас. Но логика за вас, доктор, и я бы поступил против совести, настаивая на вашем аресте.

— Я могу идти, синьор Гварди?

— Да, синьор Прато, вы можете идти.

Толкая перед собою дверь, я вдруг услышал за спиной его ровный, на одной интонации, голос:

— Да, Умберто, руководство института намерено расстаться с вами. Не огорчайтесь — это еще не самое худшее.

Я ничего не знал об этих настроениях институтского руководства. Однако в угаре мерзких подозрений, который нарастал с каждым часом, такие настроения были бы достаточно естественны, во всяком случае, достаточно понятны.

На улице было душно, но духота стояла вечерняя, облегченная, как всегда накануне первых сентябрьских ночей. Я не думал о маршруте — я просто шел: так случалось у меня только в детстве, когда на свете не было еще ничего чересчур важного, что могло бы нарушить импровизацию праздношатающегося, импровизацию зеваки. Я спохватился только на улице д'Аннунцио, у дома Кроче, и торопливо свернул за угол. И здесь, за углом, я столкнулся носом к носу с инспектором Гварди, который держал под руку… Россолимо. Мгновенный провал сознания, который случается даже среди полного здоровья, швырнул меня к двери подъезда. Я успел еще увидеть, как Гварди бросился ко мне, чтобы поддержать. Все это продолжалось, видимо, не больше секунды, я встал твердо на ноги, освободившись от объятий инспектора.

— А этот где? — спросил я.

— Этот? — повторил Гварди, оглядываясь. — Кто — этот?

Потом он покачал головой и сказал, что сейчас найдет такси — и через, пять минут мы будем дома.

— Нет, — сказал я, и он не настаивал.

Дома меня ждало письмо. На конверте была штемпелеванная почтовая марка Колумбии — синий кондор, распластавший крылья, на фоне карминной гряды Кордильеров с ослепительной белой шапкой снега.

«Пуэрто-Карреньо, Колумбия, 7 августа 1996 г.

Дорогой синьор Прато! Мой брат Чезаре Россолимо, жизнь которого оборвалась так трагически, всегда восхищался Вами — человеком и ученым. Я не хочу сеять розни между Вами и Витторио Кроче, но мне трудно умолчать о том, что Чезаре всегда с огромным преимуществом для Вас сравнивал шефа и его заместителя.

Дорогой Умберто, нет нужды объяснять, как был бы я счастлив видеть в своей лаборатории мутаций выдающегося биохимика и друга моего покойного брата.

Гварди сказал правду: руководство института предпочло расстаться со мной. Три месяца я был без работы. Это были очень нелегкие три месяца. Гварди раз пять предлагал мне свою руку — дружескую, неизменно добавлял он, руку, — чтобы восстановить мою добрую репутацию. Но, господи, о какой репутации могла идти речь, если доброкачественность ее зависела целиком от усилий полиции!