Евгений Дрозд - ТРОГЛОДИТЫ ПЛАТОНА

Опять это проклятое ощущение, что на меня кто—то смотрит. И снова чувство, что все, что я делаю и вижу, тысячи раз уже было. Может потому, что городишко этой вшивый, ничем не отличается от всех остальных распроклятых городишек среднего Запада?

Солнце в зените жарит вовсю, и небо серое от пыли, так что гор на горизонте почти и не видать, и пустая главная улица — Мейн—стрит — как же ей еще называться? Пост—оффис, трехэтажное здание банка, закрытый магазин скобяных изделий — жара, сьеста. Двухэтажные дома состоятельных граждан — с плоскими крышами, верандами, навесами и деревянными колоннами. Полосатые занавески и горшки с геранью.

Куда я еду? Кто я такой?

Я пытаюсь увидеть себя по стороны. Гнедой мой двухлетка — конь упитанный и холеный, кожа его лоснится и поступь его ровна. И сам я — парень что надо. Под широкополой шляпой смуглое, загорелое лицо с правильными чертами, ровное, пшеничные усы и белозубая улыбка. Нашейный платок, жилетка и клетчатая рубаха, голубые джинсы и кожаные сапоги с роскошными шпорами. Визу себя ясно, как в зеркале, только не помню — когда я последний раз в зеркало гляделся?

Снова пустота в голове и снова проклятая мысль — кто я такой? Что я здесь делаю?

От мыслей таких средство одно — стаканчик доброго ячменного. А как раз передо мной салун вдовы Мак Грири. (Откуда я это знаю? — вывески ведь нет!)

Спешиваюсь. Привязываю гнедого к коновязи. Седло и сбруя на верном моем скакуне — пальчики оближешь, высший класс! А сумка кожаная для провианта, а одеяло, а карабин в длинной кобуре? Не одну сотню долларов все это потянуло.

Кстати, о долларах… Лезу во внутренний карман жилетки, нащупываю тугой бумажник, слышу похрустывание свеженьких кредиток. Этот хруст ни с чем не спутаешь — райская музыка! С баксами, значит, все в порядке…

Кто я?

Состоятельный ковбой? Не то. У ковбоев не ладони, а сплошные мозоли. Мои же руки — гладкие и ухоженные. Владелец богатого ранчо? Тогда зачем у меня на поясе нож и два револьвера?

Я по очереди осматриваю свои пушки. На левом боку висит длинноствольный «кольт». Бьет почти как карабин. Справа — «смит—вессон», поменьше и со спиленной мушкой, чтобы гладко из кобуры выскакивал. Это для ближнего боя. Оружие профессионала. Уже кое—что. Но все равно — пусто в голове.

Нет, надо выпить.

Только вбросил «смитвессон» назад в кобуру, как распахиваются створчатые воротца салуна и является предо мной фигура. Лицо суровое, усы густые, туловище грузное. Десятигалоновая шляпа, на жилетке — звезда. Шериф… Рука на кобуре, взгляд с прищуром.

— Ты вернулся, Боб Хаксли, — говорит шериф голосом гулким с интонациями мужественными.

Щелчком выбрасываю окурок, сплевываю (какой окурок?! Когда это я закурить успел? Ничего не понимаю — провалы в памяти, что ли?).

Отвечаю, слова сквозь зубы процеживаю:

— Да я вернулся, Билл Невада, и чтоб я сдох, если Кантритаунвиллидж—сити не запомнит это день надолго!

— Боб, — говорит шериф, — я не потерплю шума в нашем городе!

— Что ты, — отвечаю, — Билл! Никакого шума. Просто один маленький старый должок. Ничего больше…

Такой вот скупой, мужской разговор. Ничего не сказано, а всем все ясно. Все на подтексте. (Подтекст!.. Что за слово?).

Стоим на месте. Еще парой фраз обменялись. Совсем уже без всякого смысла. Всей шкурой чувствую — сейчас что—то будет. Но мне—то что? Я парень такой — из любой передряги вывернусь. На всякий случай ныряю вперед и вбок, на спину переваливаюсь, обе пушки уже сами из вместилищ своих выскочили и в ладони впечатались.

Так и есть! Бах! Бах! Тарарах! Вжиу—у—у…

Там, где только что стоял, фонтанчики пыли. Пули на камушках рикошетируют, разлетаются с повизгиваньем.

Первым делом перестрелил поводья, которыми гнедой мой к коновязи привязан. Конягу освободить надо. Нечего ему тут делать под пулями. Когда нужно — сам меня разыщет. Гнедой у меня толковый. Все понимает. Даже говорить иногда пытается.

Ускакал гнедой, теперь и о себе подумать можно. Взгляд вправо — шерифа уже и след простыл. Только створки дверей салуна раскачиваются.

Взгляд вперед — там, напротив салуна. через улицу, трехэтажное здание банка. Вот они где засели, враги мои. Трясется старый Коттонфилд, нервничает, всю свою банду под ружье поставил… В каждом окне по роже торчит, у всех кольты, карабины. Двое на крыше, сидят, пригибаются за низкой деревянной балюстрадой.

Стрельбу они на время прекратили, потому что меня не видят. Я за коновязью лежу, да и пыль, их же пулями поднятая, в воздухе облаком висит. Но долго это не протянется. Нужно менять позицию, нечего здесь подставляться.

Группируюсь. Рывок. В два прыжка добираюсь до угла.

Бах—бах…Тйу—у—у…

Увидели…

Пули из—под самых ног камни вышибают. Подпрыгиваю, сальто в воздухе делаю, на лету стреляю. Краем глаза успеваю заметить, как один, с кольтом в руке, на подоконник рухнул и из окна третьего этажа свесился. Один из тех, что на крыше, тоже подпрыгивает — четко на фоне неба вырисовывается — карабин из рук выпускает, а сам с крыши вниз головой…

«Двумя меньше», — думаю. И за угол. Тут проход между салуном и соседним домом. Футов шесть шириной. Мгновенно оглядываюсь по сторонам. Слева — глухая стена салуна, справа — соседний дом, стена тоже глухая, но на втором этаже есть все же одно окно. За стеклом чья—то рожа белеет. Пальнул туда на всякий случай и дальше…

Задний двор. Пара сараев, конюшня, разбитый дилижанс, какие—то ящики, бочки. Все, вроде, тихо. Отсюда в салун через черный ход попасть можно. А мне туда и надо. Не знаю, правда, зачем. Подбегаю к двери, ручку трясу. Заперта дверь. Ах ты, черт!

За спиной — трах—бах!

В двери — две дырочки, слева от головы и справа от головы. Уши обозначили. Крутанулся на каблуке, руки вперед выбросил, жму на спусковые крючки, а выстрелов нет. Патроны кончились. В обеих пушках сразу. Вижу, что влип.

А они уже ко мне идут. Восемь. И откуда взялись? В сараях, что ли, прятались?

Не спеша так идут. Пружинисто. С кольтами и карабинами. Глаз под шляпами не видно. Только зубы скалят. Кто—то жвачку табачную жует, кто—то бычок сигарный.

Что делать, понятия не имею. Секунды все решают.

Вдруг справа: цок—цок—цок. Оборачиваюсь. Они тоже остановились, головы повернули. Гляжу, из—за угла во двор неспешным шагом входит мой гнедой и прямо ко мне. Дошел. Встал между мной и теми и как подкошенный на землю рухнул. Лежит на правом боку, морду ко мне повернул и на меня зыркает, чуть ли не подмигивает. А на левом боку, у седла, в длинной, кожаной кобуре приторочен мой знаменитый карабин с серебряной насечкой. «Молодчина», думаю, «гнедой! Намек твой понял!» Карабин из кобуры вырвать для такого парня, как я, — плевое дело. Рухнул на землю, за коня как за баррикаду спрятался и пошел пулять. Те опомнились и тоже пару раз выстрелить успели, но куда им против меня? И реакция у них не та и вообще — их много, а я один. Я могу хоть глаза закрыв стрелять — в кого—нибудь да попаду, а им в меня одного трудно…