Александр Рубан - Сон войны (сборник)

Я покосился на алебардщиков, сунул в зубы сорванную травинку, оперся на локти и запрокинул голову — якобы в послеобеденном блаженстве. Стена была чертовски высока. А травинка оказалась невообразимо горькой — как почти все, произрастающее на местной почве… Каковы, интересно, сливы на западном склоне Сьерры?.. Я перекатился на бок и стал ожесточенно отплевываться.

Дашка сидела, натянув на колени сарафан и обняв их руками, и тоже смотрела на тот берег «речки» — на Стену. А Мефодий, обхлопав левой ладонью незаросший участок почвы, прутиком рисовал какие-то овалы, дуги и стрелки.

Уловив мой интерес, Мефодий поморщился и попросил слегка подождать: сейчас он мне все объяснит, только сначала сам разберется. Не знаю, что он там собрался мне объяснять. Если про устрицы, то я все равно не пойму. А если про пожар в чужой Вселенной, то пусть лучше объясняет Дашке. Дашка ему все простит.

Гороховый Цербер… то есть, Бутиков-Стукач-старший вел меня сюда какими-то ходами и все время вниз. Снаружи гребень Стены почти не виден за забором. Со стороны магистрали — вообще не виден. А тут Стена чертовски высока. То есть, усадьба как бы расположена в обширной котловине, и вряд ли в этой Стене есть ворота…

Мефодий то ли разобрался наконец, то ли отчаялся разобраться, но стал объяснять, тыча прутиком в свои дуги и стрелки. Что-то про монокристаллы, пи-мерную осцилляцию и квазиразомкнутость эллипсоидов… Я покивал, глядя на него как на пустое место, поцыкал зубом, сплевывая остатки горечи, а потом спросил: есть ли в этой Стене ворота, охраняются ли они, и что сделает охрана, если мы просто встанем и пойдем?

Мефодий обиженно замолчал, а Дашка почему-то хихикнула и сказала:

— Не выпустит.

— А! Значит, ворота, все-таки, есть? — уточнил я.

— Не про вашу честь, ваша светлость! — отрезал Мефодий и принялся захлопывать свою головоломную параматематику.

— Не про мою, — согласился я. — Тебя-то Марьян вывезет.

— Вряд ли, — буркнул он, продолжая захлопывать. — Марьяну было велено разбить мою тачку на перевале Колдун-Горы, желательно — на глазах у опричников. Если он не дурак, он просто оторвался от погони и сюда не вернется.

— Тогда как же ты думаешь выбираться отсюда? — удивился я.

— А я и не думаю. Было бы о чем думать.

— Ты хочешь сказать, что это очень просто?

— Кроме «просто — сложно», — Мефодий усмехнулся, — есть и другие измерения. «Интересно — без разницы», например. «Сложно»- это не всегда «интересно». Мне вот безразличны кроссворды — как сложные, так и простые. Но многим нравится. Кому простые, кому сложные… Зато вот этим, — он захлопал последнюю стрелку и стал вытирать ладонь о штанину, — я могу заниматься где угодно. Причем, во всех смыслах «могу»: и хочу, и имею возможность. Везде. И здесь тоже… Но чем здесь хочешь заниматься ты? Русью править? Так ты скажи — я отрекусь!

— Здесь, — сказал я, закипая, — я ничем не хочу заниматься. Я хочу убраться отсюда. Подальше и побыстрее.

— Тогда извини. — Он посмотрел мне в глаза. — Я просто не понял тебя… Не знаю, разрешима ли твоя задачка, но мне она не по зубам: не мой профиль. И единственное, чем я могу тебе помочь — это тянуть с отречением. Вот я и тяну.

— И на том спасибо, — сказал я, тоже глядя ему в глаза.

Или он действительно страшный человек, — подумал я, — или на все сто была права боярская Дума, когда назначала ему регента «по формальной преклонности лет». Очень и очень похоже на старческий маразм преклоннолетнего математика: ну все ему без разницы, кроме квазиразомкнутых эллипсоидов.

— Ты не огорчайся, — сказал Мефодий (он понял мой взгляд как-то по-своему). — Кем был твой отец? — спросил он вдруг.

— Почему «был»?.. — Я отвел глаза. — Ему всего шестьдесят пять. Когда я улетал, он все еще работал.

— Извини. А кем?

— Вычислителем синоптической службы. Тобольский купол.

— А дед?

— По отцу?

— Пусть по отцу.

— Он всю жизнь провел на Балхаше, в ихтиологическом заповеднике. Начинал бухгалтером, кончил координатором математического обеспечения банка наследственности.

— А прадед?

— Точно не знаю, но что-то, связанное с газоколлоидными схемами: семнадцатое, мертворожденное поколение компьютеров. Прадед был неудачником.

— Как сказать… — возразил Мефодий. — Ну, про Еремея, моего сводного брата, я сам знаю. Он поступил в Новониколаевский физматлицей за полгода до старта Восьмой Звездной.

Мефодий выжидательно замолчал.

— Ну и что? — спросил я наконец.

— Ну и все, — ответил он. — У нас с тобой неплохая наследственность. И в этом, — он похлопал по своим захлопанным дугам и стрелкам, — ты вполне способен разобраться. Было бы желание — а возможность тебе подарила Природа. Почему ты ее не используешь — возможность, я имею в виду?

«Потому что желание мое осталось там, в Чукотском санатории, о мой гениальный предок! — подумал я. — И не исключено, что вместе с возможностью…» — Но вслух не сказал: три месяца в трущобах Ханьяна и год на крайнем западе долины Маринер стоили, наверное, моих трех лет на Ваче. А вот поди ж ты.

— А словами ты рассказать можешь? — спросил я. — Без формул? Все равно ведь уже ни черта не видно.

Я лукавил: до заката было еще часа полтора.

— Попробую, — сказал Мефодий, помолчав.

Металлокварц, образующий раковины поющих устриц, представляет собой монокристаллическую двуокись кремния с атомарными включениями кальция, меди, железа и молибдена. Иногда — очень редко — свинца и золота. Но такие, «золотоносные» устрицы, как правило, безголосы: они поют в ультразвуке.

Раковина, спевшая свою последнюю песню, распадается на мириады кристаллических чешуек, каждая из которых окаймлена цепочкой атомов металла. В целой раковине эти цепочки не замкнуты, а монокристалл фактически бездефектен. Геометрия цепочек существует вне геометрии кристаллической решетки, хотя и накладывается на нее. Они как будто занимают разные пространства… Очень грубая аналогия: вышивка крестиком на разграфленной в клеточку ткани. Или, скажем, чертеж на миллиметровке. Находясь в одной плоскости, клеточки и рисунок не нарушают друг друга. Они существуют раздельно.

Между тем, рисунок — если это искусная вышивка или умелый чертеж трехмерен. То есть, очень убедительно изображает нечто трехмерное. Пейзаж. Деталь. Витязя на распутье. Червячную передачу.

Атомарные нити металла, кем-то умело наложенные на кристаллическую решетку раковины, «изображают» нечто, возможное лишь в геометрии истинного пространства. То есть, такого, в котором не три измерения, а чуть-чуть больше: приблизительно три целых и четырнадцать сотых.

Истинное пространство — пи-мерно.

Но таким оно становится только ВНЕ гравитационного поля. ТАМ, очень далеко от Солнца, где почти неощутимо тяготение этой большой звездной массы, длина окружности равна шести радиусам. А площадь круга — площади трех квадратов, построенных на радиусах. Потому что длина — ТАМ — немножко больше, чем длина, а площадь — немножко больше чем площадь. Потому что окружность и сфера, оставаясь геометрическим местом точек, равноудаленных от центра, не вполне замкнуты — ТАМ, в нецелочисленномерном пространстве «вселенских пределов».