Blackfighter - Рассказы

Здесь, в замке, меня поджидало довольно неожиданное и во многом неприятное открытие относительно мальчика. Оказывается, он отличался привычкой к риску — глупому, неоправданному и изрядно вызывающему — которую вовсю реализовывал, оказавшись в полной свободе от пристальных взглядов окружающих. Если в Этории он воплощал собой прагматизм, спокойствие и рассудочность действий, благодаря которой казался старше на добрый десяток лет, это было неотъемлемой частью его образа, образа, который он поддерживал на людях с удивительным упорством и рвением, то здесь он обрел полную свободу делать все, что захочется. Я к людям, которых надлежало принимать во внимание не относился; в его иерархии я стоял где-то самую малость пониже неба и солнца, а, как известно, от взгляда всевидящего неба укрыться невозможно ни под одной крышей и ни под одной маской. Потому стесняться меня не следовало, и бессовестный мальчишка вовсю играл в свои любимые игры — при этом вовсе не играя в них ради меня и даже, в общем-то, стараясь меня в них не посвящать, сразу же поняв, насколько я недоволен. К его обожаемым развлечениям относились: балансировка на карнизе крыши — пятый этаж, внизу — каменные плиты двора; сидение или тем паче стояние босиком на мокрых перилах балкона — четвертый этаж, те же самые плиты внизу; отлов голыми руками самых ядовитых представителей местных пресмыкающихся — в этом плане здешняя фауна была куда как опаснее земной.

Поразительно, но во всем этом сумасбродстве не было ни малейших следов эпатажа или демонстративной тяги к смерти, как и острой жажды ярких ощущений. Не было здесь вообще ни единого штриха потребности в какой-то аудитории; он сам себе был театром — и труппой, и зрителями. Зачем это все было ему нужно — объяснить он внятно не мог, да и почти не пытался. Что удивительно, в нем не было никакой позы или нарочитости, деланного презрения к жизни, которым так часто бравируют юноши его возраста — для этого он был слишком умен и рассудочен; но так же не было в нем и четко осознаваемой, понятой и принятой любви к жизни, которая была, скажем, у меня, любви ко всему уже познанному и еще остающемуся неведомым, к миллионам чувственных наслаждений, которые составляли эту жизнь для тела и миллионам загадок и поводов для размышления, которые были жизнью для ума. В нем был, в основном, инстинкт жизни, который не давал заиграться слишком уж сильно в опасные игры, но инстинкт этот пока еще не только не был в согласии с рассудком, но и в некоторой степени противоречил ему. Ибо разум находил удовольствие в довольно банальной — для меня — мысли о том, что именно ему принадлежит власть над жизнью и смертью тела; что он в любой момент волен легко и безнаказанно прервать это свое существование; что у него всегда есть черный ход, запасной выход в какое-то неведомое измерение. Здешняя религия не почитала самоубийство грехом — может быть, напрасно. Именно мысль об этой вечной лазейке иногда придавала ему силу и любопытство жить дальше, делая его не участником игры под названием «жизнь», но добровольным соучастником-наблюдателем, в любой момент имевшим возможность выйти вон. Так он объяснял это, и объяснение было по сути совершенно верным и даже не новым для меня, я встречал подобные рассуждения в том числе и в литературе Земли. Но все же с этим рассуждением остро хотелось спорить, так как чувствовалась в нем какая-то детская, несерьезная наивность и упрямство человека, который пытается быть наблюдателем без всякого на то повода, без основания, без той острой трагедии в прошлом, которая дарует разрешение на отстраненность от этого мира, невовлеченность в ход его событий. У мальчика же таких трагедий, по его собственному признанию, никогда не было.

Иногда, утаскивая его с перил очередного балкона за шиворот в спальню, и пытаясь острой чувственностью ласк стереть из становившихся отстраненными и почти что серыми глаз любование опасностью и своей властью над мигом, отделяющим жизнь от смерти, практически, тыкая его носом во всю прелесть пребывания по сю сторону этой грани, я, стараясь не выдавать своего отчаяния, стараясь выглядеть равнодушным к этому вопросу, спрашивал его, неужели он хотел бы уйти от меня в темную неизвестность, неужели ему недостаточно хорошо здесь, со мной? Ответ меня обычно удивлял не словами, а интонацией, с которой произносился: обычно такие вещи говорят с пафосом и напоказ, но юноша был явно и безусловно искренен, что чувствовалось в его тоне — спокойном и даже полном нежелания отвечать. Ответ этот был: «Кто знает, что будет завтра? Не лучше ли уйти сегодня — счастливым?».

Наверное, нет смысла описывать все то, что в это время занимало не наши умы, но руки, губы и прочее тело — слов всегда недостаточно, чтобы в должной степени красиво и чувственно выразить все то, что каждый знает сам, даже если и не по реально пережитому опыту, то по снам или мечтаниям, и знает намного лучше, точнее и полнее, нежели может выразить самый пространный рассказ, самое долгое и детальное описание. Здесь все было хорошо, более чем хорошо — пожалуй, эта краткая характеристика исчерпывает основную часть происходившего. Каждый открыл для себя что-то новое: я — возможность особенной, почти что болезненной утонченности ласк, которую мог мне открыть только столь опытный партнер; он — головокружение захватывающей страсти и новизну, оригинальности и искренность ласк, принимаемых и даримых от истинной безмерной любви. Это был равноценный обмен, и он устраивал обоих. У нас было достаточно много общего — и спокойная, лишенная ложной сковывающей стеснительности, открытая вседозволенность, ставшая привычкой, позволявшая легко играть в игры за гранью боли или неестественности, и склонность делать акценты не только друг на друге, но и на окружающем нас фоне — пейзаже за окном или оттенке покрывала, оттенке лунного света или степени пронзительности ночной тишины; и трепетное внимание друг к другу, при этом не отменявшее жадной эгоистичной сосредоточенности на себе — это трудно объяснить, но более всего это сравнимо с тем, что пловец одновременно ощущает себя погруженным в воду, которая поддерживает его, и дышащим воздухом, который жизненно ему необходим. Обе стороны этого движения превосходно укладываются в его уме и все же достаточно противоречивы, чтобы не сливаться воедино.

В области же игр ума и характера все было не так просто и естественно — нас разделяло множество мелочей, которые не могли сделать совместную жизнь неприемлемой, но разделяли нас тонкой полупризрачной стеной взаимонезависимости в элементарных вещах. Я любил просыпаться на рассвете, чтобы иметь возможность наблюдать восход солнца — это казалось мне столь же естественным, как для другого — завтрак поутру. Эбисс же предпочитал проснуться не раньше полудня, а ощутив, что я поднимаюсь, тут же требовательно притянуть меня к себе для долгих и неторопливых поутру объятий, и столь естественного после них сладкого сна. Я не любил долгих обеденных церемоний — отголосок земного воспитания — меня тяготила торжественная церемонность всех этих перемен блюд; для мальчика же моя манера съесть одно-два максимально простых блюда сидя в кресле или читая какой-нибудь пыльный манускрипт, которых здесь было навалом, казалась совершенно неприемлемой. Было еще много подобных мелочей, которые подчеркивали то, что каждый из нас пришел к этой общности со своим грузом привычек, вкусов, предпочтений — и не собирается отказываться от них даже будучи поставлен перед фактом, что они не являются единственно возможным образом бытия. Пока что это никого не беспокоило: в замке было довольно места, а мы были настолько поглощены наконец-то свершившимся торжеством взаимной доступности, что были удивительно терпимы друг к другу. Но меня пока еще только едва-едва, но все же тревожила эта полупрозрачная тень стеклянной перегородки между нами; а, впрочем, можно сказать, что я забегал вперед, возможно, не по той дорожке, по которой нам предстояло идти вместе.