Александр Щёголев - Львиная охота

— Ну, как ты?

— Он из-под капельницы сбежал, — наябедничал я. — Все склянки перебил.

— В склянках не было лекарств, — сказал врач, не двигаясь. — Обман, плацебо, лишь бы Скребутан не нервничал. Сильно чешется?

— Устал, — всхлипнул Василий.

— Не дури, — сказал старик. Он повернул ко мне голову и вдруг улыбнулся:

— Кстати, у меня есть ответ для вашего японца Иссы. И для вас самого тоже. Вы не против?

— Против — значит контра, — сказал я.

Он с чувством прочитал:

Врач, он же поэт. И вдобавок хороший психолог. Я состроил зверскую рожу:

— В каком смысле? Это по поводу литературного творчества? Намек на чье, собственно, творчество? Где моя шпага?! Или это у вас мания литературного величия?

Он засмеялся:

— Просто шутка. О бесполезности сравнений в описании Божественного.

Умело спрятав тревогу, он посмотрел на лежащего перед ним пациента.

— У тебя есть и другие стихи! — выгнул спину, выкрикнул Василий. — «Стать богоравным, оставаясь во плоти — безумье души…» Это ведь ты написал! Оставаться во плоти, Володя, это безумье души! Хватит с меня, Володя!

— От твоей души что-нибудь зависит? — мягко спросил Владимир Гончар. — Хотя бы механизм регенерации?

— Разрешите мне, — сказал я. — Врежу, как богочеловек богочеловеку. Струсил быть Богом, адъюнкт? Но ведь кто-то должен Им быть, кто-то должен это делать?

Больной затих лишь на мгновение; он произнес тусклым голосом и совсем не то, что я ожидал:

— Теперь это ваш вопрос, Максим. Зря смеетесь.

И наконец я рассердился. Я крутанулся и злобно спросил у Рэй:

— Твой Покойник, надеюсь, знает, где искать третью Букву?

Как выяснилось, она уже закончила общаться со своим Центром Управления. Лицо у нее было страшным, изменившимся, закаменевшим.

— Никогда не спрашивала, — ровно ответила она.

Василий хотел было что-то ответить; я жестом остановил его и обнял Рэй за плечи:

— С кем ты говорила, девочка?

— Стас не выдержал и приказал всё отключить. Периметр пал.

— Что стряслось?

— Зеленые галстуки берут наших в заложники, а потом бросают их на ограждение. Новая тактика.

— Вы хорошо спрятали Буквы? — спросил Василий.

— Не скажу, — рявкнул я.

— Подлецы, — простонала Рэй, уткнувшись мне в грудь. — Есть же подлецы…

— Уходим, — известил я общество, быстро оглядев всех.

Калека приподнялся — Гончар помог ему не упасть. Я посмотрел в небо и с отчаянием подумал: как же дорого обошлась святым местам попытка убедить Жилова в том, что он — Избранный! Не пора ли тебе, Жилов, собраться с духом и составить Слово — эта невысказанная мольба горела в глазах друзей… Но имею ли я право? Даже если и есть у меня пресловутая «третья буква», даже если и догадался я, что сие означает…

Поганая мысль пришла мне в голову, вытеснив все прочие, и тогда я сорвал со своей спины рюкзачок:

— Где тут включается эта чертова рация?

— Зачем? — спросила Рэй.

— В Академии работает такой Анджей Пшеховски, ты его сегодня видела…

— Его бросили на ограду, — сразу ответила она. — Одним из первых.

Очевидно, с моим лицом тоже что-то происходит, потому что Рэй берет мои щеки в ладони, накрывает мои губы пальцем и шепчет:

— Ну что ты, Максюша, что ты…

Девочка все понимает, надо же. Мне нестерпимо хочется самому пойти к ограде — не спеша, не скрываясь. И чтобы было видно, где я шел. Так написано, кажется, у Томаса Мэлори: «Видно было, где он шел». Хорошо написано, кровью, а не слюной…

— Я никуда не полечу, — объявляет Василий. — Простите меня, товарищи. Вы только не теряйте времени, до фикуса я и сам доползу.

Рэй неотрывно смотрит мне в глаза.

— Моя любовь седа, глуха, слепа и безобразна, — произносит она с непривычной скованностью. — Помнишь? Оказывается, это про тебя… вернее, про нас… — Она отводит взгляд. — В случае чего встречаемся на взморье, договорились? На том же месте.

Встав на цыпочки, она целует меня. А потом рывком снимает с меня шлем…

Вот и договорились, успеваю подумать я. Я также успеваю схватить и сжать предательские девичьи руки — Рэй вскрикивает от боли, — однако чернота накатывает стремительно, в переносице раскручивается космическая спираль, небо опрокидывается, и ангелы бережно подхватывают меня, опускают на землю, и густая субстанция, бывшая когда-то мускулистым атлетом Жиловым, растекается по аллее, и нежный голос лихорадочно объясняет происходящее:

— Ничего плохого с твоим Анджеем не сделают, вылечат и выпустят, а тебя вообще не тронут, ты же у нас без шлема, турист рафинированный, это совершенно безопасно, и нашлепку хозчасти — смотри, вот нашлепка, нету ее. А мстить — это непрофессионально и даже грех. И вообще, ты слишком ценный, чтобы тобой рисковать, пропадет ведь всё… подвиг многих людей, которых ты совсем не знаешь… ох, не знаю, простишь ли ты меня…

Бесформенный кусок биомассы впитывает в себя эти слова.

Я понимаю, что меня кладут на живот — наверное, чтобы язык не провалился или аритмия не замучила. Щекой — на свернутую валиком куртку Гончара. Я вижу, как Рэй вдвоем со стариком подхватывают Покойника, положив его руки себе на плечи; тот виснет, загребая задницей воздух, однако на ногах стоит. Они дружно ковыляют к стеклянной пирамиде, не обращая больше внимания ни на меня, ни на всё окружающее, а я успеваю еще вспомнить, что так и не объяснил этой чертовке про… про что же я ей не объяснил?.. о чем-то Рэй меня спрашивала, о чем-то сладком, вредном для здоровья, но я не ответил ей тогда… я ей не ответил…

…хотя, что тут скрывать? Обычные детские воспоминания — из тех, которые цепляются к нашей памяти, как репей к штанине, а потом всю жизнь колют ногу при ходьбе.

Однажды мальчик Максик и мальчик Стасик, соседи по койкам и друзья, завтракали в интернатской столовой. Завтрак подходил к концу — Максик уже поднес ко рту стакан с чаем и даже отпил. На дне стакана лежал слой не размешанного сахарного песка. Мода такая была: пить чай, не размешивая, а сахар съедать отдельно, ложечкой. И в этот ответственный момент Стасик удачно сострил. Неважно, по какому поводу (он острил по любому поводу и в любой обстановке), важно, что удачно! Отпить-то Максик отпил, а проглотить не успел. Минуту он мучался, беззвучно трясясь от смеха — с полным ртом жидкости, — потом выплеснул чай обратно в стакан. Деваться-то некуда, не на стол же, не на колени. Стас преспокойно понаблюдал за процессом и с удовлетворением отметил: «А сахар на дне остался…» Что было дальше? То, что и должно было быть. Следующие визиты в столовую приобрели неожиданную интригу: Стас терпеливо дожидался, когда друг Мак перейдет к жидкому блюду — чаю, компоту, кофе, кефиру, — и говорил невзначай, но со значением: «Сахар на дне». И этого было достаточно, чтобы вызвать у жертвы неконтролируемый приступ смеха. И снова непроглоченное питье возвращалось обратно в стакан. Дошло до того, что Макс стал бояться пить, если рядом сидел его лучший друг Стас, стал потихоньку убегать в столовую один. Но болезнь сидела уже глубоко: ловили Макса проклятущим «сахаром на дне» в самых неподходящих местах, в самое неподходящее время, и разносился его беспричинный хохот — на весь класс, на весь зрительный зал, на всю торжественную линейку. Несколько лет тянулись мучения и угасли, разумеется, только с возрастом. Детство — жестокая пора, какие бы красивые тосты, Рэй, ты не произносила… Зачем я это рассказываю? Ты спросила — но я ведь не ответил. Кому я это рассказываю? Никто меня не слышит…