Ариадна Громова - По следам неведомого

Я слушал Соловьева, и у меня даже дух захватывало. Как бы объяснить? Ведь я как будто и поверил Милфорду и твердо решил добиваться организации экспедиции, счел это делом своей жизни. Но я уже рассказывал вполне откровенно, как на первых порах меня сбивали с толку всякие возражения — даже простейшее, почти обывательское возражение Маши. Я бы сказал, что до беседы с Соловьевым для меня была реальностью не сама проблема прилета небесных гостей, а скорее все связанное с ней: гибель друзей, завещание Милфорда, какая-то мрачная тайна, окружавшая всю историю. Но, конечно, я считал себя обязанным добиться истины, сделать для этого все, что смогу, и не отступать ни в коем случае.

А простые, почти веселые слова Соловьева сразу перевели эту фантастическую легенду в реальный план. Я даже задохнулся, когда понял: да, это могло быть, да, Милфорд, должно быть, погиб не напрасно! И мне сразу же неудержимо захотелось действовать, захотелось немедленно отправиться обратно в Гималаи, найти, доказать… Да и вообще все осветилось для меня как-то иначе, все стало ярче, шире, просторней. Точно голубые ворота распахнулись над Землей, открывая дорогу в бесконечный, стремительно летящий мир. Я думаю, многие из читателей тоже испытали это чувство живой связи со Вселенной, ощущение громадного, неизведанного мира, ее всех сторон обступившего маленькую родную Землю. И я жалею тех, кто никогда не испытал ничего подобного. Впрочем, недалек тот час, когда всем придется пережить это чувство восторга и изумления, от которого, как от страха, слегка кружится голова и холодок пробегает по спине. Всем нам скоро повеет в лицо ветер бесконечности, перед всеми раскроется черная мировая бездна с пылающими светилами. Пусть не мы первые среди обитателей нашей Галактики вырвались за пределы родной планеты, но ведь и наши космические корабли уже на старте. И одной из первых целей будет, конечно, Марс…

Но я отвлекся. Итак, Соловьев не просто оказал мне, как говорится, моральную поддержку — он, в сущности, произвел переворот в моих взглядах на все это дело. Отныне я действительно мог бороться не только во имя памяти друзей, но и во имя идеи общения миров — большой, прекрасной, светлой идеи, может быть, уже воплотившейся в реальность.

Расставшись с Соловьевым, я долго сидел в сквере, а дома не мог уснуть. Я снова и снова видел громадную котловину среди мрачной каменной пустыни, видел камень на ладони Милфорда — опаленный, оплавленный небесным огнем… потом странный храм, ничуть не похожий на все храмы, которые я видел до тех пор… и голубое свечение из-под круглого блестящего колпака, погубившее Милфорда… Я вспомнил, как монах указывал на небо, объясняя, откуда взялось таинственное снадобье, вспомнил загадочно теплый пол пещеры и пластинку на стене… Нет, надо, надо как можно скорее ехать туда! Только там — доказательства, там — ключ к тайне.

Соловьев действовал, как и следовало ожидать, очень энергично и быстро. Конечно, его авторитет и широкие связи в научных кругах очень помогали делу, но он проявлял, к тому же, исключительную напористость. В ближайшие же дни появились новости. Только все они были пока не слишком утешительны.

Работники института химической физики, куда были отданы для исследования гималайские находки, подтвердили, что и пластинки, и прибор сделаны из каких-то синтетических материалов. Некоторые предполагали, что это — американская продукция, технология производства которой нам не известна. Другие же возражали:

— Это невероятно! Конечно, у американцев могут быть такие синтетические материалы, которых нет у нас. Но при современном соотношении сил в этой области нам могут остаться неизвестными только какие-то детали технологического процесса. Здесь же речь идет совсем о другом. У материалов, из которых изготовлены пластинки и прибор, принципиально иные параметры технологического процесса и, скорее всего, состава: и температура, и давление, и прочие условия, при которых они изготавливались, и их строение. Необычны и их свойства — удивительная твердость, высокая упругость и очень малый удельный вес (все это в более высокой степени, чем нам удается добиться). И вдобавок они обладают способностью поглодать радиоактивное излучение. Все это, безусловно, отличает данные материалы от того, что мы до сих пор получали или считаем возможным получить. К тому же — совершенно непонятно, каким способом нанесен на пластинку чертеж!

Никак не удавалось также раскрыть секрет назначения гладких желтых пластинок, они оставались безмолвными. Поскольку эти пластинки казались совершенно одинаковыми, для опытов взяли одну — другая хранилась в обсерватории в качестве контрольной.

Данных, как видите, у нас пока было маловато для того, чтобы убедить сомневающихся. А Соловьев, как и я, считал, что необходимо сейчас же снарядить экспедицию в Гималаи и выяснить все, что возможно, на месте, добыть дополнительные сведения.

Я уж не говорю о том, что многие из тех, с кем беседовал Соловьев, прежде всего опасались дипломатических осложнений и даже не хотели поэтому вникать в существо дела. Ведь и вправду — как благовидно истолковать мое поведение (а если не говорить обо мне, то как же вообще объяснить, откуда у нас пластинки)? Как организовать экспедицию, которая должна будет проникнуть в таинственный храм, прочно охраняемый суеверным ужасом туземцев? Как объяснить англичанам гибель Милфорда? Как рассказать непальцам о смерти Анга? Как заставить шерпов снова идти в проклятое ущелье, как добиться, чтоб они побольше рассказали обо всей этой истории? Мы оба хорошо чувствовали, что у большинства наших собеседников возникает прежде всего желание отделаться от этой неприятнейшей истории и ни в коем случае не раздувать ее. И мы их понимали.

Но открытый бой дали нам астрономы. Нам — это, конечно, так только говорится. Отбивался Соловьев, а я мысленно аплодировал его остроумию, находчивости, его яркой, образной речи и умению широко и свободно мыслить. Он-то уж не принадлежал к таким специалистам, которых Козьма Прутков справедливо уподоблял флюсу — за одностороннюю полноту. Соловьев был прежде всего мыслителем, а не просто человеком, накопившим сумму знаний в определенной области. Он действительно знал «кое-что обо всем и все об одном». И этим он выгодно отличался от большинства своих противников.

— Но это же нелепо! — кричал, возмущаясь, один известный астроном. — Поймите, Арсений Михайлович, нелепо и несерьезно. Я даже не могу поверить, что вы сами-то полностью убеждены в том, что решаетесь утверждать!