М Емцев - Море Дирака

- Это мне тоже напоминает одно анекдотическое высказывание, рассмеялся Михаил. - Оно очень коротко. Голубевод говорит: "Не понимаю, как это можно быть кролиководом!"

- В самую точку, - согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко, сладко вздохнул. - Хорошо, брат! Весна, тает все... Кстати, о таянии... У того же Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном, который плавится при двадцати шести градусах. Если в одиннадцать часов утра кристаллы начинали таять, Нернст говорил: "Против природы не попрешь!" - и, захватив полотенце, отправлялся купаться на реку.

- Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей? Могу проводить.

- Экий ты злюка, право... Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек, вчера предварительная защита была...

- Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!

- Да ты разве поймешь? - притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул рукой. - Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.

- Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет завсегда пойду. Я такой...

- Тогда в темпе.

Они попросили четыре бутылочки "двойного золотого". Валентин Алексеевич поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан рукой и быстро выпил. Второй стакан он осушил уже мелкими, неторопливыми глотками. И только после этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана мельчайшими белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.

- Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.

- Можно еще моченый горох или соленую соломку, - поддакнул Михаил.

- Соленые бублички тоже очень хороши.

- Эстонцы берут к пиву салаку, - Михаил едва заметно улыбнулся.

- Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.

- А чехи - рогалики с крупной солью, укропом и тмином.

- Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.

Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.

- Сдаюсь, Валентин Алексеевич! - сказал он, откашлявшись. - Вы гурман и знаток, а я только сын лейтенанта Шмидта. Расскажите лучше, как прошла предварительная защита.

- Тяжело прошла. Со скрипом.

- Иван Фомич?

- И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так прямо и сказал: "Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора лезет".

- Ну и?..

- За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. "Правильно, - говорит, - вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта". Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа, кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике тридцать два года - в общем сошло.

- Неужели только об этом и шла речь на защите?

- О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько раз слушали... Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать... Многое!

- А Иван Фомич что?

- О! Этот иезуит, Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки. Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все такое прочее.

- Зачем?

- А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не великий, не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью, все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и нелицеприятно заявил: "Хотя я не сомневаюсь, что представленная работа выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам результатов космической проверки?"

- Каков?!

- Беспринципный человек.

- Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил что к чему.

- А он что?

- Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.

- Неужели он так и будет портить людям кровь?

- А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий ласковый. В одном только ошибся.

- В чем?

- Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо понял. И он, по-моему, тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко. Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.

- Вы думаете, он исправится?

- А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести себя станет поприличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты. Человек он хитрый и сам себе не враг.

- Посмотрим...

- Кстати, я тебе письмецо из города привез. От кого, не догадываешься?

- Неужели от Ларисы?!

- В самую точку. Главное, что адрес на конверте она сама писала. Я ее почерк знаю. Понимаешь, брат, что это значит?

- Выздоровела!

- То-то, брат!

- Надо съездить к ней. Как только кончим, так и поеду... Я вот о чем подумал: странно жизнь складывается. Лариса в Сигулде сейчас... И те, которые Черный ящик сделали, тоже были в Сигулде. Странное совпадение, правда?

- Таких совпадений в жизни сколько хочешь... Да, почему ты не публикуешь свою статью?

- Какую статью?

- А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.

- Это не моя статья. - Подольский покраснел и отвернулся.

- А чья? - удивился Урманцев.

- Ее выдал Черный ящик. Я давно хотел рассказать вам об этом, но было стыдно... Это все время не давало мне покоя... Мучило.

- Мучило, говоришь! - воскликнул Урманцев, вскочив из-за стола. Глаз его сверкал неистовой радостью. Он был похож на Нельсона во время битвы при Трафальгаре. - Мучило?

Подольский недоуменно смотрел на него.

- Вот откуда твоя Нобелевская премия. Это как сон, навеянный навязчивой идеей. Понимаешь?

- Н-нет.

- Тебя мучило?

- Мучило.

- И меня тоже мучило! И сейчас, признаться, где-то под сердцем сосет. Конечно, я понимаю, что все это пустые страхи. Расчет есть расчет. Физика, слава богу, наука точная. Но... Ты понимаешь, ведь и перед испытанием первой атомной бомбы многие опасались цепной реакции...

- Так вы думаете, что возможна цепная реакция аннигилирующего вакуума? - Подольский тоже вскочил.

- Нет... Не думаю. Если б я так думал, то никогда бы не пошел на этот эксперимент. Теория есть теория... Просто дурацкие страхи, безотчетное опасение, что ли...

"Внимание! Внимание! - заорал над ними динамик. - Все по местам! В двенадцать часов четырнадцать минут будет произведен запуск..."

Они вскочили одновременно и, опрокидывая стаканы и стулья, ринулись к двери.