Дмитрий Емец - Аборт

- Знала. Но я еще сомневалась, оставлю его или нет.

- Значит, всё-таки сомневалась?

- Конечно. Первые недели я даже хотела оставить его. Даже почти решилась тебе сказать.

- А почему не сказала?

- Не сложилось в тот вечер. Ты тогда с собой еще этого идиота приволок...

- Замятникова? Он не идиот.

Катя его не слушала. Она слушала себя.

- Идиот! Он запускал глаза мне под юбку и вытирал мой рукой свои жирные губы - рыцарь, видите ли! А на другой день ты позвонил и сообщил мне, что уезжаешь. Я была уверена, что ты меня бросаешь. Вначале притащил этого оплывшего мерзавца, себе на замену, а сам...

Гаврилов понял, что это очередная ложь, но не ложь ему, а ложь самой себе, ложь, так тесно слитая с правдой, что уже нельзя отличить, где ложь и где правда. Если сейчас разрушить все доводы Кати, снести все ее бастионы убедительной лжи, то останется только голый факт - а именно то, что она сделала аборт, убила в своем животе его, гавриловского, ребенка. Ему снова стало больно и досадно.

- Это всё ерунда, эмоции, - пожал он плечами. - Я тебя не бросал, и ты это отлично знаешь.

- Но ты мне даже не звонил оттуда!

- Неправда, звонил.

- Да, звонил! Но только один раз за все десять дней! И слышал бы ты свой голос: холодный, равнодушный. Сказал, что не знаешь, когда приедешь. И женский смех откуда-то доносился. Небось был там с какой-нибудь шлюхой, с мерзкой, вонючей, заразной шлюхой!

- Ни с кем я там не был! Я звонил из кафе, - возмутился Гаврилов. - И вообще, ты могла позвонить сама. Телефона не было?

- Не могла. Я не хотела.

- Неправда, что не хотела. Тебе нужен был повод, чтобы убить моего ребенка и свалить с себя вину.

- Твоего ребенка! - горько передразнила его Катя. - Вот именно, твоего! Да тебе плевать на него, главное только, что он "твой!" "Моя" машина, "моя" квартира, "моя" дача, "мой" ребенок! А вот нет его уже - твоего! Тю-тю! Раньше надо было приезжать!.. Скажи, если бы я оставила ребенка, ты бы развелся с женой?

- Это беспредметный разговор! - сухо сказал Гаврилов, чтобы не брать на себя лишних обещаний. - Ребенка уже нет, значит, нет и повода для обсуждения.

- Не хочешь говорить? Тогда я сама тебе скажу! Ты бы ее ни за что бы не бросил, хотя и обманываешь с кем попало! Думаешь твоя жена тебя любит? Ее это тоже вполне устраивает! Ты трус, неудачник, эгоист, похотливый кобель!

Под конец Катя перешла почти на визг и стояла напротив Гаврилова, наклонившись вперед и с ожесточением глядя на него. Она выкрикивала ужасные оскорбления, всё то, что скопила за долгое время и каждое ее слово было справедливо и несправедливо одновременно. Она не замечала ни своего распахнувшегося халата, ни того, что ее лицо стало вдруг некрасивым, почти старым и на нем обозначились все складки и морщины, незаметные до сих пор. Появилось много такого, о чем Гаврилов прежде не подозревал. Например, что самый дальний нижний зуб выглядит неважно, а рядом на зубе несколько точек. Вроде пришеечного кариеса. И как он раньше это не видел?

Наблюдая все это почти анатомически, Гаврилов одновременно размышлял, как внутри женщины, которую он любил и с которой жил два года, могло оказаться столько ненависти.

Он старался сдерживаться, но его тоже охватила вдруг злоба к этой неожиданно ставшей чужой женщине.

Несколько секунд он безуспешно боролся с этим чувством, а потом схватил Катю за плечи и стал трясти ее так, что голова женщины моталась вначале вперед, а потом назад.

- Отпусти меня, у меня будут синяки на руках! - испугалась она.

- Заткнись! Тебе говорю, заткнись! Или я тебе шею сверну! - крикнул он.

Женщина взглянула на него и неожиданно обмякла у него в руках как жертва.

- Сверни! Сверни! - горячо прошептала она.

Она откинулась назад и запрокинула голову. Увидев ее шею, ту самую, которую он недавно целовал, Гаврилов очнулся. Он выругался длинно и грязно и, оттолкнув женщину, заходил по комнате. Он подошел к бару, достал початую бутылку коньяка и сделал несколько крупных обжигающих глотков. "Дрянь! Фальшивка!" - пробормотал он, и непонятно было, к чему относятся эти слова - к женщине или к коньяку.

Катя сидела на полу, поджав под себя ноги, и раскачивалась взад и вперёд. В ее движениях, нелепых и неосознанных, была детская попытка убаюкать себя.

- А мое положение ты понимаешь? - вдруг быстро, продолжая раскачиваться, заговорила она. - Ничего стабильного, постоянного, всё шатко. Тебя дома жена ждёт, а я кто? Завтра бы я ходила опухшая, беременная, ты бы стал мной брезговать. Ты даже уши себе одеколоном протираешь, я знаю... Мудак чистоплюйский, микробов боишься... Нашел бы себе кого-нибудь моложе, унесся к ней, а я одна и с мокрыми пеленками? Кому я тогда буду нужна? Мне даже каши не на что будет купить.

- Денег я тебе не даю? - вспылил Гаврилов. - Каши тебе купить не на что? Тебе? Кому ты это говоришь? Мне? Да я тебе всю квартиру барахлом забил! На одни эти чертовы розы кашу год можно жрать! Ты думаешь, потому его прикончила, что денег нет? Да просто связываться не захотелось - так и скажи.

Он схватил с подоконника вазу с розами, швырнул ее пол и стал топтать цветы ногами. Но злобы - настоящей злобы - уже почти не было, одна только фальшь. Вскоре он остановился и, тяжело дыша, опустился в кресло.

Гаврилов точно не помнил, столько он так просидел, а потом поднял глаза и увидел, что Катя смотрит на него. Она смотрела на него робко, смиренно как смотрела, как когда-то, когда их роман, не сожительство еще на том этапе, только начинался. Гаврилов почувствовал, что захоти он, он сможет сейчас остаться у этой испуганной, растерянной женщины, которая убила своего ребенка потому только, что он был еще слабее, чем она сама, и никого не было рядом, чтобы ее остановить. И еще Гаврилов почувствовал, что не улети он в Челябинск, а останься в Москве, ребенок выиграл бы свой бой, и слабая мятущаяся женщина смирилась бы и пошла бы по дороге, по которой шли до нее тысячи других. Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Его игра была сыграна, не начавшись.

Ребенок, этот счастливый везунчик, отправился в ведро или куда они там отправляются? Почему везунчик? Да само появление ребенка было почти чудом, учитывая обычную осторожность Кати.

- Послушай, а вот сегодня... зачем ты мне сказала об аборте? Ну сделала бы и сделала. Нет, тебе хотелось унизить меня, хотелось, чтобы мне было больно? поинтересовался он.

- Отстань от меня! Уходи! Я думала, пожалеешь, а ты терзаешь...

Гаврилов встал.

Катя вздрогнула, шагнула к нему, чтобы удержать, но вместо этого крикнула:

- Уходи и больше не приходи! Слышишь! Никогда!

Гаврилов обулся, снял с вешалки плащ, поднял чемодан и, ощущая себя театральным страдальцем, вышел на площадку. Лифта он ждать не стал - спускался по лестнице. А она всё бежала за ним по ступенькам и не то кричала, не то бормотала: