Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

— Вот этот брат пойдет с тобою и укажет врага, — сказал Розмысл.

Рядом с Розмыслом стоял, чуть улыбаясь, мужик лет двадцати пяти. Вовка знал его в лицо; тот был при старшем воеводе то ли порученцем, то ли советником, а то ли и тем, и другим сразу. Появлялся редко. До сей поры Вовка с ним не контачил, а каков он в деле — не знал. Но воеводе виднее.

Кому-то ж надо в жизни верить.

Уж не отчиму же.

— Как раз и подстрахует он тебя, ну да и мне после поведает, как ты себя проявил. Оружие ж будет у тебя в руках, и говорить с пришлым поганым ты будешь.

— А он пришлый? — не утерпел Вовка.

— Во времена советские изгнали его из страны нашей. А ноне вернулся. Ноне все стервятники возвращаются. Уму-разуму нас учить рвутся, недочеловеки. Хорошо бы так его пугнуть, чтобы спустить назад в Европу. Скажешь ему: не будет тебе на русской земле жизни, изыди!

Поначалу Вовку малость смешила речь братьев и особенно специфическое употребление некоторых вроде бы вполне обычных слов. Потом ему растолковали: все не случайно. Вот у евреев, например: кто в Израиль приехал — они говорят: поднялся, а кто из Израиля уехал — тот опустился. И международное сообщество ничего худого в том не усматривает, ни малейшего фашизма. Такие там права человека.

А тогда нам что? Если им можно? Всех, кому Европа люба, спустим в Европу, как в нужник, и заживем в чистоте…

Вовка придирчиво выщелкнул обойму (точно — два патрона). Подстукнул ее обратно. На тренировках он уже имел дело с «ПМ» и научился неплохо с ним управляться, даже вполне ловко. Лепо, так сказать.

Розмысл удалился, молча и небрежно вскинув руку в прощальном приветствии, и двое молодых братьев остались одни.

— Тебя как зовут? — неловко повременив, все же решился сам спросить Вовка, потому что ни Розмысл их друг другу не представил, ни новый товарищ не спешил себя назвать.

— Ярополк, — ответил тот. — Буду бдить за тобою яро…

И улыбнулся.

Ослепительно, как для фотографии в буржуйском ярком журнале. Чи-из хренов. Вовка чуть набычился, куснул губу.

— Ты Родину любишь, брат? — спросил он.

Это было вопиющим нарушением субординации — все ж таки он поступил в распоряжение Ярополка, а не наоборот. Но тот все молчал да лыбился, тоже мне бдильщик.

— Люблю, брат, — ответил Ярополк.

Слишком легко ответил. Типа про пиво или мороженое.

Вовка бы так не смог.

Он вообще не знал, любит он Россию или нет. Иногда, за все ее несуразные художества, он ее буквально ненавидел.

Просто ему было за нее нестерпимо больно, а почему — бог весть.

— Пошли, — перестав улыбаться, сказал Ярополк. Странно перестал, не по-людски: будто его улыбку полминуты назад включили, а теперь выключили.

— Вы, пожалуйста, — сказал человек на сцене. Он был невысок, худ и жилист, и совершенно сед, с обветренным, коричневым лицом; и держался, одиноко сидя за столом с микрофонами, очень прямо. Так классные наездники держатся в седле, небрежно и уверенно придерживая поводья одной рукой.

Встал мужчина лет тридцати, очень официально одетый; похоже, не просто поклонник или зевака, но — пресса.

— Вы не были в России десять лет…

— Почти двенадцать.

— Тем более. Какие перемены к лучшему вам более всего бросились в глаза?

— Нищие стали одеваться лучше.

У официального сделалось ошеломленное и почти оскорбленное лицо, словно человек на сцене нарушил невесть кем установленные негласные правила игры. Брезгливо, с презрением скривив губы, он провалился в свое кресло.

Человек на сцене глянул в другую сторону зала.

— Пожалуйста, вы…

Корховой оглянулся. Встала весьма пожилая, старомодно и строго одетая женщина — явная интеллигентка старого замеса.

— Скажите, уважаемый Прохор Мустафович, почему вы так любите эпиграфы? У вас ведь практически ни одной вещи нет без эпиграфа…

Взгляд человека на сцене чуть потеплел.

— А я вас, кажется, помню. Вы в Ленинке работаете, верно?

Взоры зала ревниво скрестились на пожилой женщине. Та, похоже, была польщена, но постаралась сохранить невозмутимость; она явно не хотела, чтобы ее заподозрили в попытке продемонстрировать свою близость к именитой персоне. Она даже не ответила.

— Спасибо за вопрос, — подождав и не дождавшись, проговорил человек на сцене. — Я давно мечтал об этом кому-нибудь рассказать, да все к слову не приходилось… Дело в том, что книг написано чрезвычайно много. В них все уже сказано. И так славно сказано! Но старых книг уже никто не читает. А новые иногда еще пролистывают. И вот я пишу то рассказ, то повесть, а то и целый роман только для того, чтобы кто-нибудь, кто будет меня читать, бросил мимолетный взгляд на великолепные строки, которые он нипочем бы не увидел, если бы не открыл на досуге Шигабутдинова. Понимаете? — Он улыбнулся, давая понять, что это в определенной мере и шутка, но и не шутка тоже. — Вот, скажем, из Тагора. Это следовало бы выучить наизусть всем, кто принимается, например, за благодетельные реформы… Или летит кого-то бомбить, чтобы наставить на путь истинный… «Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и разверни ее — ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь их в пыли…»

Он цитировал на память так легко, будто сам придумывал на ходу. Вот же башка у мужика, уважительно подумал Корховой.

— «Но не будет красок, не будет аромата. Не в твоей власти превратить почку в цветок. Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто…» Или вот из Пристли: «Мне всё казалось, что все мы тут давно уже перемерли, только позабыли об этом». Что еще писать, когда такое уже написано и опубликовано?

— Сколько я читала вас, — никак не хотела успокоиться пожилая библиотекарша, — все эти цитаты вами уже использованы. А к той вещи, которую вы сейчас пишете… или только что написали, но не успели опубликовать, ведь есть же такая, наверное… какой эпиграф?

— Да, есть такая. Как не быть. К ней эпиграф из Переса-Риверте. «Память дает тебе уверенность, ты знаешь, кто ты и куда идешь. Или куда не идешь. А без нее ты предоставлен на милость первого встречного, который назовет тебя своим сыном или дочерью. Защищать память — значит защищать свободу».

Книжная дама удовлетворенно покивала, будто услышала именно то, что ей очень хотелось услышать, и опустилась на свое место. И немедленно сам собой, без вызова свыше, вскочил молодой, до высокомерия уверенный в себе мужичок. Прежде, подумал Корховой, в таких безошибочно узнавали комсомольских руководителей среднего звена; теперь столь же безошибочно узнают среднего пошиба менеджеров.

Впрочем, Корховой был в очень дурном расположении духа и оттого язвителен не в меру. Жизнь повернулась к нему жирным задним фасадом.