Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

А теперь — младший воевода. Пистолет с нацистской символикой…

Вот и настало будущее.

Четверть века адских усилий и жертв, чтобы сменить то на это.

— Беги от них, — сказал Журанков. — Посвящения ты не прошел, так что беги. Затаись. Они подонки. И, наверное, предатели. Враги.

Слова были грубые и невыносимо пошлые, будто с ископаемых плакатов. Ежовщина. Интеллигентному человеку неловко, стыдно их произносить. Это же слова стукачей, вохровцев, вертухаев… Но других слов тут не было.

— А ты? — спросил сын.

Журанков не ответил.

Вообще-то он знал, что делать.

Не решил еще в деталях, но в принципе знал. Или вниз головой с моста, или как-то так. Материалы у Алдошина, и «Полдень» теперь без Журанкова, наверное, справится… А ТАМ до него никто не доберется. А когда до него будет не добраться, они и от Вовки отстанут. Зачем им Вовку сдавать, если Журанкова все равно нет.

А того, кого погубил Вовка, все равно не вернешь…

Про него лучше вообще не думать. В голове не укладывается…

— Я-то выберусь, — бодро сказал Журанков. — Контрразведка тоже ведь работает.

Сын медленно, с сомнением покивал. И вдруг застенчиво, очень по-детски глянул на Журанкова.

— Слушай… Глупо, но… ты помнишь стих про бегуна?

— Про бегуна? — обалдело переспросил Журанков.

— Ну да. У меня где-то в мозжечке застряло… еще с тех времен… — Вовка неловко отвел глаза. — Ничего толком не помню. Про бегуна, и все…

Какие-то тяжелые, вихляющиеся жернова медленно провернулись у Журанкова в голове.

— Погоди… — пробормотал он.

— Время от времени всплывает, настойчиво так… Как бы солнце, яркое такое, песчаная дорожка среди высоченной, с меня ростом, травы, я к тебе бегу — а ты мне стих потом читаешь… Про бегуна.

Широкая улыбка проступила на лице Журанкова. Даже не проступила — медленно всплыла откуда-то из невообразимой черной бездны.

— Это мы дачу в Токсово снимали… — проговорил он мечтательно. — В восемьдесят девятом. А озеро помнишь?

Сын помолчал.

— Вроде… — неловко улыбнулся он.

— Ну, тогда… Тогда и я вроде помню.

Журанков запрокинул голову и снова уставился в небо. Он так туда хотел…

Жена хорошо читала стихи, сам-то он всегда стеснялся.

— Вот человек… — начал он. Горло перехватило. Кто бы мог подумать… Про бегуна, да… Он и забыл давным-давно. А теперь вот вспомнилось, будто и не забывал. Он прокашлялся. Сын нетерпеливо смотрел ему в лицо.

А он бежал, размахивая что было сил руками и косолапя, и шлепая сандаликами по крепко сбитому, утоптанному песку, и тыкался лицом мне в ноги, обнимал мне колени и победно кричал: «Я бегаю быст-р-ро, как пуля!» Он был горячий, как солнечный зайчик, и от него звонко пахло детством… А кругом жужжали шмели.

Журанков умолк. Несколько мгновений в воздухе, медленно распадаясь, еще жил грохот жуткого, точно египетские пустыни, пространства, разделившего ту дачу в Токсово и этот скверик в Москве — пулеметный грохот трассирующих годов, что очередью пролетели над головами ошеломленно пригнувшихся людей. Потом растаял.

— Спасибо, — тихо сказал Вовка. У него чуть дрожали губы. — Это тот. Хотя… теперь оказалось, что он совсем не про то…

Десять минут назад он сказал, будто не знает, что делать. Вернее, просто плечами пожал. Теперь уже знал. Правда, не стоило говорить об этом вслух.

Надо пойти и всю эту вражью сволочь заложить. И пусть его, Вовку, тоже судят. Пусть тоже сажают — заслужил. Телефоном мужика бил по голове уже сам, никто другой, ни на каких провокаторов не свалишь. Мужик-то хороший, тоже друга спасал, между прочим. Без колебаний под мой ствол полез. И Ярополка только в стену приложил, бережно. Мне про «неотложку» кричал. А я его… Как подлец. Сзади.

Даже говорить не о чем.

Не сумел Родину спасти, так надо хоть не мешать ее спасать этому… ну, вот этому вот…

Папе.

Когда я к ментам соскочу, а банду заметут, он шпионам приветливо сделает ручкой — и чуки-пуки, все путем.

Маму жалко…

Зато каких шмуздюлей получат от своих заморских хозяев те суки, что все это затеяли!!

— Беги, бегун, — тихонько повторил Вовка.

А когда им стало известно, что свидетель, нежданно-негаданно попавшийся под руку одному из их мальчишек, остался жив, обоих охватила легкая паника — и, покуда они в меру своего разумения анализировали возникшее положение, она лишь усиливалась.

Нет, за себя они, в общем, не опасались. До них было довольно трудно добраться — конспирация плохо-бедно, да соблюдалась, шкуру свою они берегли, она же правильного цвета и запаха, не то что у некоторых. А потом, даже если в фокус внимания милиции попали бы не задиры-исполнители, для тех, кто не махал кулаками, не лупил битами и не посверкивал мужественно ножами на безоружных, оказалось бы почти невозможно подобрать сколько-нибудь серьезную статью. Подумаешь — один писал статьи и доказывал, что Дажбог породил русских на пажитях Гималайских еще до оледенения, а другой обучал убойным искусствам, строил в ряды, вколачивал дисциплину и объяснял все это возрождением славянского порядка. В чем, скажите на милость, криминал? Свобода же. Вон в Украине вообще боевому гопаку учат: ведь Рим в древности свою империю потому лишь и создал, что украинцы латинян своевременно насчет гопака просветили, — и при том даже сам Конгресс США зачислил Украину в разряд самых демократичных держав на планете; поди возрази, мент поганый. А то, что России в подобных почестях отказано, вина совершенно даже не русофилов, а, наоборот, поганого Кремля, которому все неймется, все не терпится обратно стать полноценным правительством. Это они оба прекрасно понимали, хотя вслух твердили прямо противоположное: Кремль лежит под Вашингтоном и не рыпается, а вот они — единственные и, пожалуй, последние неподкупные защитники русской независимости и… как ее… идентичности.