Станислав Лем - Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты

Конечно, между ракетой и Землей продолжался обмен радиоинформацией; мощные передатчики способны обеспечивать связь даже у цели путешествия — созвездия Центавра, но прохождение сигналов становилось все более длительным. Вначале оно длилось дни, и мы шутя говорили, что возвращаемся к временам так называемой почты, которая передавала информацию от человека к человеку через сутки и больше; потом сигналы между нами и Землей стали идти "недели и месяцы — радиоволны, летящие со скоростью света, преодолевали все более далекий путь, прежде чем дойти от нас до Земли. Мы все явственнее ощущали свое одиночество в межзвездном пространстве.

Жизнь на корабле шла своим чередом; уже складывались собственные обычаи и традиции. Наши организмы привыкли к ритму сна и бодрствования, несколько более быстрому, чем на Земле: на «Гее» день и ночь длились по десять часов. В лабораториях, кабинетах, мастерских корабля — всюду шла исследовательская работа. Дни текли, похожие один на другой. Работали в лабораториях обычно шесть-семь часов в день; правда, по плану полагался пятичасовой рабочий день, но этого почти никто не придерживался. Еще на Земле я как врач неустанно советовал людям работать поменьше, но ведь всегда так бывает: человек начинает жаловаться на перегрузку, а как только предлагаешь ему отдохнуть или освободиться от части работы, чувствует себя почти обиженным.

— Не принимай этого близко к сердцу, доктор, ты еще молод и глуп, — сказала мне как-то профессор Чаканджан, седая женщина, руководитель секции палеоботаники в группе биологов. — Должен же человек похныкать, без этого ему жизнь не в жизнь.

Профессор Чаканджан приходила в амбулаторию почти ежедневно, неясно в каком качестве — то ли пациента, хотя у нее ничего не болело, то ли как гость, — и потчевала меня байками. Таких «больных» во время моих недолгих дежурств набиралось с каждым днем все больше; Похоже, что «пациенты» просто хотели доставить мне удовольствие и засвидетельствовать, что мое присутствие на корабле совершенно необходимо. Посидев и решив, что все от них зависящее сделано, такие пациенты внимательно выслушивали мои наставления и исчезали навсегда.

Вчера, например, Чаканджан рассказывала об одном из своих коллег, молодом ботанике, влюбленном в Милу Гротриан. Девушка ходила с ним на прогулки (это было еще на Земле), а он без устали классифицировал растения и читал Миле лекции. Когда они входили в прекрасный сад, он начинал: «Это происходит потому, что хлорофилл не поглощает зеленой части спектра, следовательно…» За семь недель Мила познакомилась с систематизацией растений и разлюбила ботаника с чистой совестью. От Чаканджан я узнал кое-что о Гообаре. Она говорила о нем, как и все, с восхищением, но оставалась верна себе — не могла удержаться от колкостей. «Да, — сказала она как-то, — это необыкновенный человек, но он несносен куда больше, чем того требует его гениальность».

Чаканджан рассказывала мне также истории про математика Кьеуна, самого рассеянного человека на корабле. По ее словам, он распевает на какой-нибудь мотив то, что хочет запомнить, но часто бывает так, что слова улетучиваются у него из головы и остается лишь мелодия, которую он напевает все громче и фальшивей, пытаясь вспомнить нужную формулу. За ним обычно ходит, как собачка, маленький автомат, собирающий все, что он теряет, и запоминающий, куда Кьеун кладет свои вещи.

Я предложил Чаканджан, страдавшей излишней полнотой, пройти курс гормональной перестройки организма. Она расхохоталась мне в лицо.

— Так, значит, плясать под твою дудку? — сказала она, немного успокоившись. — Мои гормоны барахлят вот уже семьдесят лет. Думаю, их хватит еще на столько же.

Анну я встречал только в больнице у койки юноши с Ганимеда или в амбулатории, где мы сменяли друг друга на дежурстве. У Анны свободного времени было мало: она подключилась к работе биологов. Кроме того, мы оба старались не оставаться наедине без «официальных» к тому поводов.

Петр с Ганимеда пришел в себя, но совершенно лишился памяти. Уставившись в потолок пустыми глазами, он целыми днями лежал неподвижно в своем боксе. Я боялся, что он навсегда останется слабоумным, но пока об этом молчал.

Людей, которым, как мне, почти нечего было делать — при всем желании было трудно назвать работой мои непродолжительные и никому не нужные дежурства, — на «Гее» оказалось немного. Это пилоты и люди искусства. Впрочем, что касается последних, то их работу невозможно регламентировать временем. Перед обедом, когда заполнялись лаборатории и рабочие кабинеты, в опустевшем парке или на прогулочной палубе можно было встретить музыкантов или видеопластиков; они слонялись здесь, казалось, без всякой цели. Но я-то знал, что именно в это время в их головах шла напряженная работа.

После обеда залы отдыха, центральный парк и палубы заполнялись людьми. Вокруг ученых собирались группы слушателей, обсуждались результаты исследований, завязывались оживленные споры по поводу известий с Земли. Самые свежие из них устаревали на месяц, пока доходили до нас, но мы к этому привыкли. Я заметил, что у обитателей «Геи» появилась привычка носить в карманах камешки, подобранные на берегу ручья. Часто можно было видеть людей, которые беседовали, прохаживались или читали, рассеянно крутя в пальцах маленький камешек — осколок земного гранита.

Сегодня я был у Нонны. Она — девушка действительно способная, но одержимая духом противоречия; слишком любит выглядеть экстравагантной. Точную характеристику дал ей Амета. Он сказал: «Ты хотела бы, чтобы о тебе говорили, будто ты полетела в созвездие Центавра только затем, чтобы прикурить от звезды». Она приняла нас в заново отделанной комнате, как будто встроенной в бриллиант: пол представлял собой многоугольную розетку, а потолок пирамидой уходил вверх, опираясь на наклонные треугольники стен. Стол и кресла, сделанные из стекловидной массы, были совершенно прозрачны. Лишь каркас из темного дерева, заключенный внутри каждого предмета, выявлял геометрический замысел автора. А автором была, конечно, сама Нонна.

— Как вам нравится моя комната? — спросила она, едва мы успели войти.

— Ослепительная! — воскликнул Тембхара, закрывая рукой глаза.

А Жмур добавил:

— И ты здесь живешь, бедняжка?

Мы расхохотались. Действительно, сверкание алмазных граней и стен, играющих всеми цветами радуги при малейшем повороте головы, было не особенно приятно. Нонна показала нам свои архитектурные проекты. Оживленную дискуссию вызвал проект ракетного вокзала, формой напоминающего рассеченный надвое параллелепипед с серебряными колоннами, похожими на воздетые крылья, каждое в двести метров высотой. Он мне понравился.