Станислав Лем - Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты

Она любила его. Любила за то, что он был именно таким — с непредсказуемостью его поступков и слов, с его неожиданными порывами деликатной нежности, которой он одаривал ее почти безотчетно; любила его пальцы, вечно холодные от соприкосновения с металлическими клавишами, упрямый поворот его головы и улыбку, с которой он спорил со своими автоматами; любила его манеру молча щуриться, словно его потешало, что эти машины ничего не понимают. Иногда он привлекал ее к себе, и его голова замирала у нее на груди, но вдруг резко отстранялся и смотрел отсутствующим взором; так прорывалась наружу вызревшая в нем мысль. Тогда он переставал видеть Калларлу, и улыбка, которую она посылала ему, не достигала цели; их разделял один из безграничных миров, которыми он играл. Минуту спустя он как будто снова начинал видеть, но прежде чем вспомнить о ней, подходил к столу и что-то записывал. Естественная легкость, с которой он отрывался от нее, причиняла ей боль. Она страдала от приступов его внезапной слепоты, понимая, что ее любовь — лишь несмелый, падающий издали свет, который лишь четче обозначает его непроницаемое одиночество.

Но она научилась любить даже его взгляд, проходящий сквозь нее; она полюбила боль, которую он ей причинял, потому что могла ею измерять огромность своей любви. В череде бесконечных потерь и обретений, хаоса и тревоги, посреди всего этого случалась какая-то минута, когда, вызволившись от раздумий, он чуть дыша, одними губами произносил ее имя, словно бы звал ее, хотя она уже была так близко, что их не разделяло ничего — кроме их мыслей.

Вспоминая свою девичью пору, светлую и спокойную, как ожидание музыки, она внезапно понимала, как ей тогда недоставало того, что сейчас приносит каждый новый день. Если бы можно было выбирать и все начать сначала, она еще раз отдала бы свое сердце этим бесконечным поражениям и снова с открытыми глазами принимала бы удары, которые он неосознанно наносил ей, и делила бы с ним все, кроме своих страданий, которые так хорошо умела скрывать. Но хоть она не могла завладеть им целиком, как парус не может вобрать в себя весь ветер, веющий в пространстве, она любила его, и больше всего то, что было в нем от наивного ребенка, удивленно смотрящего на мир; любила, когда он, засыпая, дышал, согревая теплом ее шею, любила слабое движение его губ, что-то шепчущих во сне. Она любила больше всего именно то, что было в нем и могло существовать, лишь пока он был жив, — она любила в нем человеческое и смертное. Поэтому она не спала по ночам, как будто оберегала его сон, как будто боролась за бессмертие — не его мыслей, а его дыхания, и, хотя это было неразумно и непосильно, она должна была так поступать, потому что этого требовала любовь. Так проходили годы.

Голоса из темноты зазвучали громче и сразу стихли; слышно было, как Гообар и Калларла двинулись к дверям. Когда они подошли к залу, лучи света как бы отделили друг от друга их черные силуэты. Гообар еще на миг задержался у каменной балюстрады. Я взглянул на часы — было около трех пополуночи. Гообар отошел в сторону, заговорив с коллегами. В этот момент я увидел улыбку Калларлы, которая сказала мне все. И я закрыл лицо руками, чтобы уже ничего не видеть после этой прекрасной улыбки.

На втором году путешествия время прохождения радиосигналов между «Геей» и земными станциями так выросло, что практически прервалась наша связь с Землей. Крошечная частица человеческого племени, закупоренная в скорлупке, низвергавшейся сквозь ледяную мглу, оказалась предоставленной только самой себе. Но жизнь продолжалась. Шла работа в лабораториях; на межгрупповых конференциях обсуждались научные результаты; юноши и девушки получали образование, создавали семьи, рожали детей.

Я уделял им много внимания; довольно подробно беседовал с матерями, приходившими в амбулаторию на приемы, и должен сказать, что помимо научной добросовестности мною руководило смутное подозрение, что непосредственное соседство вечной тьмы и звезд, от которых мы старались обезопаситься толстым корабельным панцирем, все же может оказать какое-то — пока неизвестное — воздействие на крошечные человеческие существа. Поэтому я, помогая матерям пеленать розовых пискливых младенцев, подсознательно искал в них какие-то «звездные» приметы. Но эти ожидания (смехотворность которых я понимал) не оправдывались. Все дети были совершенно нормальными, здоровыми, веселыми. Старшие уже ползали на четвереньках по газонам сада. Когда случалось, проходя по коридору, вдруг услышать в какой-нибудь из квартир детский голос, наше обиталище, с его металлическими стенами и многоярусными конструкциями, сразу становилось каким-то родным, словно здесь начинало ощущаться тепло нашего собственного детства.

Откровенно говоря, детьми занимался я один, поскольку Шрей был хирургом, а Анна по возможности избегала ими заниматься, чего я не мог себе объяснить — в начале путешествия она живо интересовалась первыми новорожденными.

Внешне жизнь на корабле стабилизировалась. Все охотно сходились в компании, дружеские встречи происходили не реже научных собраний, работали спортивные секции. Мы много говорили о повседневных, несущественных мелочах, о прослушанных концертах и прочитанных книгах, о знакомых. Но никто не вспоминал о Земле; название этой планеты вообще не появлялось в разговорах. Могло показаться, что все забыли о ее существовании; точно так же не вспоминали об оставшихся на ней близких людях, не говорили даже о самом путешествии.

Эта тема обсуждалась только специалистами. Было установлено немало интересных фактов. Так, например, через несколько месяцев после того, как ракета достигла расчетной скорости, заметили, что температура внутри корабля начинает возрастать, хотя и весьма незначительно. Инженеры принялись искать причины этого явления. Оно было тем более странным, что двигатели корабля уже не работали; источник повышения температуры мог лежать лишь вовне, а там была пустота. В кубическом сантиметре этой пустоты содержалось всего-то несколько атомов, поэтому она практически могла считаться абсолютной по сравнению со средней плотностью газа в земных условиях, когда в одном кубическом сантиметре заключается несколько десятков триллионов атомов. Но «Гея» двигалась с такой быстротой, что каждый квадратный сантиметр ее поверхности сталкивался в секунду с 800 миллиардами атомов; этого было достаточно для возникновения «трения» и вследствие этого — нагрева ракеты. Более того: оказалось, что, пронизывая этот межзвездный «газ», ракета постепенно обрастает тонким слоем атомов, «вдавливаемых» стремительным движением в ее внешнюю оболочку. Разумеется, происходящий таким образом прирост массы корабля был крайне незначителен, однако точная аппаратура сумела его измерить.