Брайан Стэблфорд - Врата рая

— Позвольте спросить об этом, — сказала она, выглядя достаточно удовлетворенной открытием, которое позволило ей изменить направление беседы. — Как ты пришел к этому?

— Совершенно случайно, — ответил я. — Зено был в группе каликоских студентов, которые прибыли на Землю учиться. Мы познакомились в колледже… Полагаю, что мы сошлись потому, что оба были иностранцами. С точки зрения большинства американцев среднего запада, Англия — это так же далеко, как и Каликос. Мы делили пространство в лаборатории. Это стало привычкой.

— Я работала с каликосцем на Марсе, — сказала она. — Не так тесно как вы с Зено, конечно, но достаточно хорошо, чтобы узнать их… если возможно. Не находите ли вы их несколько… сдержанными?

— Полагаю, что они отличаются так же, как и мы, — ответил я. — Зено мрачноват… он отбрасывает кумиров, не находит радости в созерцании Сотворения Мира… и его жизненный идеал несет в себе что-то аскетичное, но он вовсе не враждебен. Мы сжились вместе.

— Может быть ты и сам мрачноват?

— Я не сказал бы так. Аскетичен, возможно. Может быть сдержан… но не угрюм. Каждый день на пути жизни становится лучше. Может быть. Мать всегда наказывала мне смотреть на светлую сторону. Я обещал, что буду, если найду эту светлую сторону. А мужчина не может нарушить обещание, которое дал своей матери, не так ли?

— Не ваша ли мать говорила вам, что нужно быть прямолинейным, чтобы достигнуть чего-то в этом мире?

— Да.

— Думаю, это могло быть. Она не упустила шанса сказать, чтобы ты ничего не брал у необычных мужчин?

Она держала при этом свое маленькое шпионское устройство. Я поднес и коснулся его своим, как будто чокаясь бокалами.

— Успеха, — сказал я.

Она рассмеялась, окончательно разряжая некоторую неловкость, возникшую раньше.

— Нам лучше немного поспать, — сказала она, двинувшись в дверь. Завтра нас ждет трудный день.

Я посмотрел как она уходит и шутливо отдал честь.

Затем поспешил пристегнуться ремнями безопасности к койке, чтобы быть уверенным, что при любой случайности ночью не налечу на металлическую стену. В свободном падении сон может быть опасным.

Следующий день был сугубо деловым и состоял почти всецело из хлопот у тех из нас, кто собирался работать на планете. Исследовательские данные поступали от модулей, совершивших мягкую посадку. Мы получали очень узкий обзор на одно и то же пятно, и отчетливо осознали, что местная фауна с любопытством бросает взгляды на чудовищную черную металлическую вещь, которая пришла свистя из ниоткуда и тащится неизвестно куда.

Особое внимание я обратил на изображения, присланные зондами, которые приземлились в болотистой местности. Мои рассуждения были простыми. По всем данным на Наксосе было много болот. Большие массивы твердой почвы были сравнительно редки, а океаническое пространство открытой воды были и вовсе нетипичными. Большая часть планетной воды была расположена понемногу на поверхности. Ее топи, без сомнения, были разнообразными — может быть мы должны придумать пятьдесят новых приблизительных синонимов для слова «болото» с тем, чтобы начать работать над оценкой их срытых разновидностей — но если что-то и было на Наксосе нормальным, так это некоторые виды топей. Десантная группа «Ариадны» поэтому приземлилась где-то в исключительном месте; факт того, что они мало чего обнаружили в смысле животной жизни, не был особенно удивителен. Чарльз Дарвин не нашел много интересного в своей поездке по Патагонии. Настоящие богатства жизненной системы Наксоса будут выявлены лишь при тщательном изучении болот.

По сравнению с Землей, Наксос действительно напоминал по форме биллиардный шар. Нет больших тектонических плато, вгрызающихся друг в друга, поднимающих горные кряжи и вызывающих землетрясения. Нет огромного количества вулканов. Нет глубоких разломов в океанических глубинах, где континентальные массы буквально несли себя в сторону в их непрекращающемся дрейфе-толкотне. Безмятежный мир, чьи воды жестко двигались мягкими приливами, вызываемыми маленькой луной. Жизнь здесь была более легкой, по сравнению с Землей.

Какие приложения следовали за этим фактом я не знал. Дело в том, что все сведения, которые доставили средства «Ариадны» не выявили ничего более сложного в эволюционном смысле, чем лягушка. Однако это не убедило меня, что там нет ничего сложного типа «позвоночных». Было заманчиво принять линию аргументации, по которой следовало, что поскольку Наксос был более миролюбивым миром, чем Земля, природный естественный отбор не играл роль могущественного изменяющегося фактора, и это одно, следовательно, предполагало, что ее жизненная схема сохранит множество предположительно примитивных черт. Можно было поверить, что жизнь на Наксосе только начинает действовать на Земле так же хорошо как и в воде, и те, вынесенные приливом неспециализированные амфибии были в порядке вещей. Мне сильно не нравилось такое решение, уже из-за его видимого правдоподобия.

Мне не нравилось оно по двум причинам. Первая была связана с предположением, что поступь эволюции на Земле ускорилась тенденцией постоянного формирования поверхностного рельефа и изредка катастрофическими изменениями. Эволюция лучше всего происходит в борьбе за выживание, но это не означает, что чем больше существа должны бороться за существование с превратностями природы тем большего прогресса они добьются. Катастрофы в окружающей среде не являются необходимыми для того, чтобы склонить в свою сторону евгеников — они слишком неразборчивы. Один мог доказывать, что скорость изменения окружающей среды является плохим показателем для эволюционного процесса, потому что она вызывает слишком много разновидностей, чтобы стать инстинктом, причиняющим в многократном массиве постоянные рефлексы. Мы стремимся принять то, что случилось на Земле за природное движение вперед, особенно теперь, когда мы знаем о том, что случилось на Каликосе, являвшемся нашей углеродной копией. Но что на всех остальных землеподобных мирах, где враждебное окружение таково, что жизнь может только добавить недостающее звено таких жалких существований как первобытный суп или что-либо еще, что трудно даже назвать?

Спорно, что реальны прогрессивные изменения в эволюции — по направлению к большей организованности и сложности в сторону большей индивидуальной приспосабливаемости и всего ряда поведенческих возможностей, включая и разумность — но приходит от изучения враждебного окружения, от специфической конкурентности и отбора. Моей теорией, по крайней мере было то, что настоящие жизненные изменения в эволюции земного прошлого произошли не как результат катастроф и волн инстинкта, но в течение геологически спокойных времен, когда виды имели жизнь относительно легкую, когда мутации не карались так сурово и генные взносы могли разнообразиться — когда там было время для природы руководить экспериментами.