Аркадий Стругацкий - Фантастика-1964

— Нет, ты все-таки продолжай…, а диалектика дает в итоге оптимизм?

— Исторический оптимизм.

— Опять красивости?

— Нет, я просто не знаю общепринятой терминологии. Короче, я за сложный оптимизм — против бездумного бодрячества.

— Вселенную шапками закидаем?!

— Дело даже не столько во вселенной, сколько в человеке, в отношении к нему. В признании его сложности, противоречивости, порой трагичности. В понимании того, что история не райские кущи, не прямая магистраль в царство разума и человечности. В ней есть тупики, закоулки, такие чудовищные повороты, на которых у человечества голова идет кругом. Бывает, что приходится отступать. Мы еще очень мало знаем о будущем, а стало быть — о прошлом, о самих себе.

— Но при чем тут фантастика?

— Фантастика ведь еще пытается предвидеть. В каждой ее модели, в самом столкновении человека с неведомым уже таится необходимость предвидения, чисто фантастический элемент.

— Но ты же отрицал моделирование будущего!

— Как сущность фантастики, но не как один из ее элементов. Здесь речь идет не о будущем, а о возможном, не о вымышленных достижениях, а цене этих достижений, человеческой цене.

— Стало быть, не столько возможные факты, сколько следствия из них?

— В этом роде. И тут-то вступает в игру то видение мира, которым обладает фантаст, его понимание человека и истории, И оптимизм оказывается разным.

— Именно?

— Я бы определил эти лагеря так — релятивизм и антропоцентризм. Главный метод первого — сомнение, отрицание мифов и догм сегодняшнего дня. Это дает возможность разрушить устоявшиеся представления, всколыхнуть живую, ищущую мысль, предостеречь от розового оптимизма. Главное во втором — утверждение идеала, прямое его утверждение. Это воодушевляет мечту.

— Релятивизм — это, наверно, Лем? Это все его предостережения?

— Это не только Лем. Это целое направление.

— И твои симпатии, конечно, на стороне Лема?

— Это мои личные симпатии, но мне кажется, что в них есть что-то объективное. Понимаешь, есть самый привлекательный миф — миф о всемогущем человеке. Он привлекателен, ибо наполняет осмысленностью нашу жизнь, нашу борьбу, но в нем таится и опасность…

— Но почему же антропоцентризм?

— Потому что от убеждения во всемогуществе человека есть реальная опасность перейти к убеждению в его избранности — избранности земного человека, а не разумного существа вообще. В антропоцентристской фантастике вселенная и история теряют качественное многообразие, становятся лишь разнообразными, качество вырождается во внешнее различие.

— Ты прав в том смысле, что в фантастике антропоцентризм действительно незримо лежит в основе многих и многих вещей. Ефремов…

— Ефремов — это вершина антропоцентризма. Его “Туманность Андромеды” дает полное развертывание этого тезиса — на всю историю и на всю вселенную. Собственно, такой размах в одной книге и стал возможен лишь благодаря внутреннему убеждению в единообразии… В этой грандиозности — величие книги, ее роль в фантастике. И в то же время эта грандиозность исчерпывающа. Недаром после “Туманности” кажется почти невозможным что-либо добавить к ефремовской картине — все кажется частностями.

— Значит, успех “Туманности” связан, по-твоему, с ее антропоцентристским духом?

— В значительной мере. Человеку импонирует величественная картина торжества разума. Импонирует невысказанная, но явная мысль о великом призвании человека во вселенной, импонирует еще и потому, что совпадает с его внутренним, неосознанным убеждением, доводит его до логического завершения. Эта картина становится ему особенно близкой и потому, что, блуждая в космосе с героями Ефремова, он нигде не встречает Неожиданного, Иного — разнообразие форм материи имеет, по Ефремову, форму пирамиды: в вершине ее одна точка — человеческое общество, в существенном повторяющее наше, земное. Такова Эпсилон Тукана. Такова фторная планета. И это не случайно — иначе не было бы тоски Мвена Маса и опыта Рена Боза. Не было бы и странного в общем-то предложения, сделанного в “Сердце Змеи” — переделать человечество фторной планеты по “кислородному” образцу.

— Ты отрицаешь эту пирамиду?

Я не взялся бы ее утверждать. Миф об избранности легко может превратиться в антропоцентристскую ограниченность. Из веры в человека может родиться самоуспокоенность, нежелание признавать возможность чего-либо иного. “Туманность Андромеды”. — научный вариант мифа — в проекции на будущее.

— А “Лезвие бритвы” продолжает?

— Нет, скорее предшествует. На сей раз — это трактат о “единственности решения” системы исторических уравнений. “Лезвие” — этап от прошлого к настоящему. Утверждается, что законы природы и общества действуют с железной однозначностью и отбирают лишь целесообразное (вся сложность и случайная неповторимость социальных условий Земли как бы не замечается). Тогда понятно, что наше нынешнее общество, наш духовный мир, наши эстетические и прочие критерии не могут не повториться в любом уголке вселенной. “Лезвие” дополняет “Туманность”. Да что общество! Даже внешний вид обусловлен с той же прямолинейностью, которая дает возможность утверждать его универсальность в природе — вспомни ранние “Звездные корабли”!

— Ты не согласен с этой мыслью?

— Нет. Идея Колмогорова о мыслящей плесени, как и гипотеза Лема о мыслящем океане, при всей их биологической нецелесообразности, даже неправдоподобности, кажутся мне значительно глубже: они позволяют увидеть нас самих как одну из частиц великого мира разума, увидеть со стороны — как великое рядовое явление…

— Значит, дело в том, чтобы придумывать как можно более отличающееся от нас?

— О господи! Что это ты стал так непонятлив? Дело в том, чтобы столкнуть человека, человечество с самим собой.

— Теперь понял: не просто с очередной загадкой природы или “трудностью роста”, а с Иным, того же ранга, что он сам или оно само, чтобы в этом столкновении постичь меру своей силы- и слабости, меру того, что могут принять разум и чувства, меру ограниченности и безграничности — это ты имеешь в виду?

— Да. И решения здесь не в пользу мифа о всемогущем Человеке. Нет, здесь и Непонимание и Неприятие, здесь часто поражение — но какое! Насколько выше человек в этом поражении, чем в своем победоносном шествии сквозь время и пространство! Антропоцентризм сладко убаюкивает мысль человека. Иное уже пугает его, он уже не способен думать иначе, как по аналогиям. Между тем смысл фантастики — дать человечеству иной взгляд на себя: взгляд со стороны. Наука содержит в себе скрытую возможность этого, фантастика ее реализует. Что открывается в этом столкновении — бесконечный повтор нашего мира или релятивизм наших понятий — зависит уже от установок автора, ведь потенциально возможные “итоги” науки двойственны.