Дмитрий Емец - Сыновья

Емец Дмитрий Александрович

Сыновья

рассказ

- Кто там?

- Домоуправление. Новые книжки.

Едва мать повернула ключ, ее отбросили вместе с дверью и ввалились двое без формы, один даже в свитере. Первый громоздких пивных очертаний, жутко пахнущий бритвенным лосьоном, остался в коридоре, крепко придерживая мать за локти, другой - с ассиметричными скулами монгольской вытески - держа руку в кармане, прошел в комнату и спросил слитно:

- Гюшилко?

Младший сын в одних трусах валялся на кровати, слушал плеер. Увидел, что кто-то пришел, снял наушники.

- Чего надо?

- Гэ-Ю-Шилко? - раздельно повторил вошедший.

- Ну.

- Одевайся. Поедешь с нами.

- Куда?

- На кудыкину гору собирать помидоры, - ассиметричный взмахнул ордером.

Гришка Шилко сел на кровати. Он был полноватый, нелепый, с изогнутым лирой тазом и гибким, словно пластилиновым лицом. Дракон на бедре, серьга в правой мочке, несколько высвеченных перьев на голове. Голос неожиданно толстый, глухой. Но в минуты волнения - как сейчас - с повизгиваниями. Смех - одна непрерывная высокая нота. Обманчивая внешность: не гей, но почти сознательно играет роль. Впрочем, многие женщины его любят - ценят причудливый надрыв и увлекаются, жалея.

В шестнадцать лет он глотал половинку лезвия, еще раньше, в тринадцать, ушел из дома и две недели жил на вокзале - в подсобке у мойщицы туалетов. Она была очень жалостлива, эта уборщица унитазов и сладковато пахнущих, в пивных подтеках, кусочков непереваренной пищи. В подсобке, выходящей одной дверью в женский туалет, а другой - в мужской, было удивительно чисто. Одуряюще пахло хлоркой. Под столом по ранжиру, во всей своей воинской, протертой газетами доблести, выстраивались собранные на вокзале бутылки. Увидеть их можно было, только если лежишь на топчане, щекой к колючей, в сине-красную полоску дорожке. От той мойщицы в памяти остались стреуголенные старостью ножки и цепкие руки, которыми она, не отрывая от пола, двигала по кафелю ведро.

- Собирайся, давай! Целый день будешь ковыряться? - сердито повторил ассимитричный.

- Вы что са-авсем? Ба-альные? Я Григорий Шилко, ясно? Чё пристали? закричал сын.

- Как же, биля, пристали... Одевайся давай, а то в трусах заберем. Сразу в камеру, пидорина!

- Сам пидорина! - оскорбленно взвизгнул Гриша.

- Ты это кому, а? Мне?! А ну руки, биля-я! - страшно возвысив голос, ассиметричный выдернул из кармана тусклую восьмерку наручников.

Увидев наручники, Гришка с заячьим каким-то придыхом скатился с кровати с другой стороны и загородился стулом. Арестовывающий замешкался, выбирая между тем, чтобы перелезть через загроможденный тарелками журнальный столик, и более простым маршрутом - через постель. Вспрыгивать на жирную посуду было чревато для новеньких блестящих ботинок, постелью же он ощутимо брезговал.

Наконец, отбросив коленом столик, он схватил Гришку и стал решительно, но неумело, заламывать ему руки за спину. Один наручник он застегнул, а второй никак не получалось, хотя он дважды и двинул парня по шее.

Тем временем в комнату вбежала мать, ухитрившаяся как-то вырваться и, причитая, повисла на ассиметричном. Тот стал оттирать ее резиновым плечом, но при этом выпустил Гришку и тот, вскочив с ногами на кровать, запрыгал в одном наручнике - перепуганный, нелепый, крича: "Отвяжитесь! Не я, не я!" Другой, громоздкий, стоявший в дверях, его не ловил, а только растопырил руки, чтобы Гришка не выбежал.

Бестолковая такая ситуация. Гришка прыгает и матерится, мать плачет. Перекур в постановке: занавес опущен и Волк с Ягненком дружелюбно перекуривают в подсобке. Менты тоже стояли озадаченные. Казалось, теперь все быстро разойдутся - люди не любят подвешенных ситуаций, в которых выставляются не в лучшем свете.

- Ну а нужен-то кто? Муж? На кого выписали-то?

- Не он, говорю, не он... Нет его, не живет дома! - мать кинулась к столу, схватила паспорт Гришки (там была дата рождения), потом свой паспорт, где на страничке "дети" плавали два штампа, потом побежала к соседям. И всё со слезами, с причетом, всегда отчего-то пугающим даже взрослых мужчин.

Стали смотреть ордер - в ордере имени-отчества написано не было. Только инициалы, фамилия и год рождения.

Ассиметричный и его напарник, слегка озадаченные, стали совещаться, как быть. Соседи тоже подтверждали, что не тот, другой. Да только эти двое в штатском чего-то уперлись. Не положено и все. Приказ. Не для своего удовольствия ходят. Для своего удовольствия на женах прыгают. Это пошутил тот, из коридора.

- Ну да, биля, отпустим, а там окажется - не того. Очень нам надо, чтобы лампочку в задницу вкручивали. Заберем, а там пускай разбираются. Не он - не посадят. Он - посадят, - подытожил толстый. Добродушно так сказал, а Гришке велел:

- Собирайся, парнище!

Мать стала кричать, выть, хвататься за Гришку, не пускать. Её оттащили. Гришке дали переодеться в спортивный костюм, забрали и увели. Кстати, когда уводили, обнаружилось, что на лестнице был еще и третий. То ли курил, то ли страховал на случай чего - кто его знает. Он-то, третий, и придерживал дверь, чтобы мать не бросалась из квартиры и не царапалась.

* * *

Бывают семьи для одного, двоих, пятерых, семьи ни для кого. Это была семья для троих: матери и двух сыновей - двадцати и двадцати четырех лет. Зинаида Валерьевна, Георгий и Гриша.

В силу того закона, что все природные валентности должны быть заполнены, некогда существовал у них и отец - верткий, легкий, с удивительным для выпивохи носом - тонким, белым, словно алебастровым. На остальном лице синеватом, с прожилками и географическими сетками капилляров - нос смотрелся элементом чужеродным и заимствованным. Отец был не без талантов: хватался то за палитру, то за гитару, играл в самодеятельном театре. Много талантов непосильный груз. Лучше иметь один талант или не иметь вовсе. Кончилось все очень предсказуемо: кто-то из собутыльников, так и не дознались кто, избил его и бросил пьяного на морозе.

Скорее всего, умер Шилко-старший не от побоев, довольно слабых с учетом жилистой его выносливости, а просто лежал на спине, рассматривая сизые тучи, просверленные охровой точкой луны. Так спиной к земле, лицом к небу и замерз. О том, посещали ли его перед смертью значительные мысли, эдак о сущности бытия, история умалчивает. Да только навряд ли, и не потому, что он был глуп: просто всегда, когда хочешь думать о великом, думаешь о ерунде.

Известие о смерти отца было встречено в доме с непривычным изумлением: должно быть потому, что смерть была бестолковая. Мать вначале не поверила, что он умер - думала деньги выпрашивают на выпивку и даже брякнула: "Ага, умрет он, сволочь! Дожешься!"