Александр Щёголев - Агент Иван Жилин

Он выговаривал словечко «ВЫ», как будто специально готовился, репетировал. Непросто было человеку, пусть и продолжал он служить тайным структурам Управления внутренних расследований. Одно дело – на «вы» с врагом, с начальством, с предавшей женщиной, и другое дело – с боевым товарищем, который тебя любил. Как я мог забыть, что из Службы контроля просто так не уходят, разве что в слегачи или в скандальные писатели!

– Ну что, пора в офис? – он по-хозяйски огляделся.

– А как же вечерняя месса, ваше высокоблагородие? – невинно справился я. – Разве не должно вам в это время сидеть в костеле?

– Да, насчет костела ТЫ правильно сообразил, – произнес он с непонятным выражением. – Вчера я специально сбежал из Управления, чтобы с ТОБОЙ, засранцем, не встретиться.

– Ты в самом деле веришь в Бога? Ты, бывавший в Космосе?

– Я не бывал в Космосе, – ответил он предельно серьезно. – Как и ты, не обольщайся. Космос и межпланетное пространство – совсем не одно и то же…

Лэна мы заметили одновременно.

Мальчика сопровождали двое в зеленых галстуках. На лицах конвоиров стыло выражение смертельной скуки, и галстуки у них были узенькие, шнурочки: по всему видать – сержантский состав. Процессия появилась из аппендикса, где располагалась служба внутренней безопасности отеля, и направилась к грузовому лифту. Вероятно, в гараже их ждал транспорт. Я обрадовался, как, возможно, никогда еще не радовался – чувство облегчения не с чем было сравнить… ну разве с тем, которое я испытал в далеком детстве, когда в драке между Высшей школой космогации и Всесоюзной учебной кухней мне выбили первый в жизни больной зуб.

Лэн тоже меня увидел, заулыбался, рванулся подойти. Его довольно грубо придержали. Рванулся и я, но меня придержал Бэла:

– Тихо, тихо. Сами разберемся.

Лэн принялся о чем-то просить, показывая на меня, что-то втолковывать, – ему внимали с тупым безразличием, – и тогда он двинул рукой…

Его кулак, описав крутую дугу, скользнул по первой челюсти, по второй, и оба конвоира вдруг упали. Двойной нокаут. Нового удара не понадобилось. Одним ударом – двоих! Я такого никогда еще не видел. Я стоял, завороженный, рефлекторно примеривая к себе это уникальное движение, прокручивая картинку в уме, а Лэн уже бежал ко мне, загорелый и счастливый, с томиком Шпенглера под мышкой, сияя, как начищенный сапог, а трое полицейских, отпрыгнув от стойки бара, опасливо окружали беглеца. И оказалось, что в холле полно полицейских: кто-то кинулся к бесчувственным телам, кто-то терзал радиофон, вызывая врача…

– Мне предлагали работу, – начал мальчик с главного. Понимал, умница, что у нас нет времени на пустяки.

– Какую? – спросил я.

– Чтобы я вас уговорить взять меня в Ленинград.

– А что тебе делать в Ленинграде?

– Сказали, писателем станешь, а мы поможем публиковаться, – смущенно улыбнулся он. – Сказали, ты же всю жизнь мечтал стать писателем. Будешь учеником Жилина, будешь дружить с Сорокиным, со Снегиревым, с Галкиной, а с нашим резидентом, сказали, будешь встречаться не чаще раза в месяц…

– А ты?

– Отказался, конечно. Работа коридорного мне больше нравится.

Товарищ Барабаш очень внимательно нас слушал. Мне это не нравилось, но выбора не было. Лейтенант Сикорски слушал новости по стереовизору, то есть как бы отсутствовал. Что слушали другие полицейские, окружившие нас, я не знаю, их рапортов мне никто в дальнейшем не показал.

– Вы ведь, если не ошибаюсь, сын госпожи Вайны Туур? – громко спросил Бэла.

– Да, – сказал Лэн.

– Ваша матушка – грандиозная женщина, – сказал Бэла с энтузиазмом. – Не волнуйтесь, я уверен, мы утрясём это недоразумение…

Вечерние новости, кстати, всё не кончались. Теперь там показывали… Стаса! Господин Скребутан произносил какую-то речь, высоко подняв бокал с вином. Не спрашивая разрешения у полиции, я сел на плетеный диванчик.

– Ноги не слушаются, – сказал я умоляюще. – Эй, палачи, дайте отдохнуть.

– Врача вернуть? – наклонился Бэла ко мне.

– Выживу, – сказал я.

Он посмотрел на стереовизор и хмыкнул. Он посмотрел на Сикорски, на Лэна, на своих подчиненных, и принял решение.

– Хорошо, Жилин, я подожду у выхода. Надеюсь, обойдемся без трюков? Руди, проследи за ним.

– Да ты не волнуйся, уеду я отсюда. Вот отдышусь, и тотчас на вокзал.

– Сначала – в Управление, – напомнил мне товарищ Барабаш. – Мы должны оформить ваши показания… а также наши новые отношения… Молодой человек, – окликнул он Лэна, – пойдемте, побеседуем, как цивилизованные люди.

Он ушел, не пожелав мне здоровья.

– Это правда, – быстро стихал его голос, – что ваша матушка заказала для всех женщин, членов яхт-клуба, паруса-спинакеры в форме лифчика, а всех яхтсменов мужчин обязала сшить спинакеры в форме…

По стереовизору показывали видеозапись, сделанную непосредственно перед взрывом денежного хранилища. Очевидно, ту самую, о которой давеча упоминал европейский канал. Станислав Скребутан, главный фальшивомонетчик планеты Земля, позировал перед телекамерой. «…Приходит врач, осматривает меня и спрашивает: может, у вас почечная колика? – увлеченно рассказывал он. – Минут десять этот врач крутит меня туда-сюда и снова спрашивает: а может, у вас не колика, а прострел, люмбаго? А я ему: может, друг, ты сам выберешь? Так давайте выпьем за то, чтобы наши болезни мы все-таки выбирали себе сами. Надеюсь, все поняли, о чем я?..» Оказывается, это был тост. Стас поднял бокал и чокнулся с лентой аварийного освещения. Что ж ты делаешь, друг, закричал я ему, ты же не выносишь телекамер!.. Снимали в подземелье, в полутьме, на пределе чувствительности: был виден вскрытый силовой щит, проложенные по стенам кабели, а потом изображение, дергаясь и с трудом фокусируясь, пошло гулять по бункеру, и стал виден складной столик, уставленный жратвой и выпивкой. «…Шпроты крупным планом, пожалуйста, – звучал за кадром деловитый голос Стаса. – Шубу лучше наплывом…» Ах, да, вспомнил я, у тебя же сегодня день рождения. Праздник. «…Кто не знает: мы, немцы, не любим крепкое вино, – говорил Стас, – итальянские вина даже разбавляем, но сегодня не тот день. Конец антиалкогольному террору! Завещаю пересмотреть Естественный Кодекс в сторону здравого смысла, таково мое прощальное слово…» Опять он был в кадре. Театральным жестом он опустил на щите один из силовых переключателей, и подземелье с тяжким вздохом содрогнулось. Бетонная крошка посыпалась Стасу на волосы и в вино, тонкие очки спрыгнули с его носа. Тогда он до краев наполнил второй бокал, взял оба в руки, заглянул в объектив подслеповатыми глазами и улыбнулся: «Чуть не забыл. Если ты будешь пить за упокой моей души, считай, что я сказал тебе „сахар на дне“…» После чего выплеснул содержимое обоих бокалов на предохранители. Всё, конец записи.