Александр Беляев - Небесный гость (Сборник)

Губерман рассердился. Он не ожидал, что «этот чешский увалень», как называл он Ганку за глаза, умеет запоминать, делать выводы и возражать, пользуясь его же, Губермана, словами.

— Вот осел! Ты, значит, ничего не понял. Ведь я говорил о естественной шаровой молнии, а это искусственная…

— Однако силою тока в сотню тысяч ампер, — сказал Ганка, — и в миллионы вольт напряжения.

— Но ведь мы управляем ею! — воскликнул Губерман.

— Еще не очень-то успешно, — возразил Ганка и прикусил губу — кажется, он сказал лишнее.

Губерман насторожился. Его темные брови собрались у переносицы.

— Откуда ты можешь об этом знать?

— Я собственными глазами видал ваши шаровые молнии, когда бродил по лесу, — ответил Ганка. — Не нужно много сообразительности, чтобы понять, что они чаще всего летели туда, куда им, а не вам хотелось.

Взбешенный профессор бросился к лесенке, ведущей к главному пульту управления, захлопнул за собою двери, чтобы Ганка не последовал за ним в это безопасное место, взбежал на площадку, отдышался, склонился над перилами и заговорил:

— Ну вот. Посмотрим теперь, как ты будешь бунтовать. Сейчас я включаю ток, и…

— Включайте, сколько хотите, — возразил Ганка и направился к двери.

Губерман хрипло рассмеялся:

— Ошибаешься! Не уйдешь! Ht выйдешь! — крикнул он. — Дверь закрыта на задвижку снаружи. Ганс закрыл ее. Ты в мышеловке. Можешь выпрыгнуть только в окно. Не хотел повиноваться добровольно — сама молния заставит тебя меня слушать!

Ганка дернул дверь, она была заперта. Он подбежал к окну. А Губерман замкнул ток. Казалось, загудел, застонал сам воздух. Ганка невольно отступил от окна к нише, поглядывая на огромные шары-разрядники. Но шаровая молния родилась где-то в другом месте. Яркий свет за импульсным генератором возвестил о ее возникновении. Она родилась в пространстве между двумя дискообразными полупроводниками, оторвалась, как отрывается от трубки мыльный пузырь, и медленно поплыла к середине лаборатории.

— Прячься в нишу, если жизнь дорога! — скомандовал Губерман. — Поверни рубильник номер два!..

Ганке ничего не оставалось, как повиноваться. Он вошел в нишу и уже положил руку на рубильник, как вдруг дверь отворилась и на пороге показалась девушка.

— Нора!.. — Над головою Ганки раздался протяжный крик. — Нора! Уходи сейчас же! Немедленно! И закрой за собой дверь! Я приказываю тебе, Нора!

Нора исполнила только одну часть приказания — закрыла за собой дверь, но не ушла из лаборатории. Она даже сделала два шага вперед. Яркий свет шаровой молнии придавал ее бледному лицу призрачный характер. Она была похожа на привидение. Протянула руку вперед.

— Не протягивай руки! Не двигайся! — истерически закричал Губерман. — Рубильник два! Рубильник три! — Это уже относилось к Ганке. Иосиф повиновался. Но шаровая молния вместо того, чтобы уйти в окно, начала выписывать по лаборатории сложные петли, словно выискивая жертву, ослепляющая, но слепая убийца. А Нора с жутким спокойствием стояла, не обращая внимания на молнию, и говорила:

— Не надо больше опытов. Не надо больше смертей. Иосиф, уходите скорее отсюда…

Огненный шар быстро поднялся к потолку и затем медленно начал снижаться, приближаясь к Норе…

— Третий… пятый рычаг… — Губерман дико вскрикнул и бросился вниз по лестнице…

Мориц Вельтман и Берта сидели за ужином. В лесу бушевала буря. Дождь барабанил по стеклам окон. Вспыхивала молния. Горное эхо играло раскатами грома. Возле двери лежала собака и шевелила ушами, медленно поворачивая голову из стороны в сторону.

— Что-то наш Серый беспокоится, — сказал лесник, поглядывая на собаку.

Мориц Вельтман поднялся из-за стола. Тотчас вскочил и Серый. Но в этот момент постучались в окно.

— Ну вот! Я же говорил! — Мориц открыл дверь. Шум ветра и дождя ворвался в избушку. — Кто там?

— Разрешите войти прохожему? — послышался голос из темноты.

— Доброму человеку в приюте никогда не отказываем. Заходите, — ответил Мориц.

Пригнув голову, в комнату вошел высокий худощавый молодой человек. На нем был промокший до нитки тирольский костюм, за плечами — походная сумка; усы и борода давно не бриты.

— Прошу к очагу осушиться. Я сейчас подброшу дров, — гостеприимно пригласила гостя Берта, придвигая грубое деревянное кресло к очагу.

— Нет, нет, благодарю вас, я лучше посижу у порога, пока с меня стечет вода, — возразил путник.

— Что за церемонии, господин…

— Зовите меня просто Карл, — ответил молодой человек.

— Не надо стесняться, господин Карл, — продолжал Мориц. — Я дам вам свой костюм, а этот к утру высохнет.

Карл поблагодарил. Через несколько минут он уже во всем сухом сидел за столом и с аппетитом ужинал. Берта незаметно наблюдала за ним, не забывая угощать. Сколько ему может быть лет? Тридцать, не больше. Но меж бровей легли глубокие складки, лицо усталое, глаза грустные. Сердобольная Берта вздохнула: «И этому, видно, нелегко живется». Но ни она, ни Мориц не спрашивали пришельца, откуда он, зачем пришел, терпеливо ожидая, что он сам что-нибудь расскажет о себе.

После ужина Карл сел в кресло у очага, потянулся с удовольствием уставшего человека, который наконец может отдохнуть, закурил затейливую фарфоровую трубочку и задремал.

Длинен и сложен был путь Карла, приведший его в избушку лесника.

Карл Фрей был молодым талантливым ученым-физиком. Работал он под руководством профессора Оскара Губермана, но был гораздо талантливее своего старого учителя. По мнению Губермана, его ученик Фрей был «молодым человеком с искоркой, но не без странностей». А странности Карла-Фрея заключались в том, что он был «какой-то не от мира сего». Для самого Губермана наука служила лишь средством к достижению личных целей — известности, высоких окладов, хорошей карьеры. И когда у власти стали новые хозяева — фашисты, потребовавшие, чтобы наука служила им, Губерман охотно предоставил себя и свои знания в их распоряжение, вступил в нацистскую партию и быстро завоевал милость новых господ.

Фрей представлял в этом отношении полную противоположность Губерману. Он никогда не думал о себе. Не интересовался политикой. Воображал, что достижения науки сами по себе могут обеспечить человечеству счастливую жизнь. Он серьезно был уверен, что, двигая науку, приближает золотой век на земле. Этими-то странностями он и завоевал, тоже мечтательное, сердце дочери своего учителя — Элеоноры, или, короче, Норы Губерман. С каким жаром и вдохновением он рассказывал ей о своих работах, мечтах, фантазиях! Самому себе он казался очень практичным человеком — он не мог понять, что другие считали практичным только того, кто личную пользу ставит на первое место.