Александр Бушков - Волчье солнышко (Сборник)

– Ка Пэ Эс Эс, – выразительно прочитал голубой. – Ого, новое название, в целях конспирации надо полагать. Бумага и фактура не в пример роскошнее – разбогатели, господа большевики? Еще одна экспроприация, видимо?

Происходящее все больше кренилось в сторону самой дикой фантасмагории, но, странное дело, Мявкин почему-то сразу поверил, что это не розыгрыш и не кино, что все взаправду, что это проклятое прошлое, а светлое его настоящее с беспечальным бытием, спецбуфетом и президиумами наступит аж через… И даже если все обойдется, впереди – сыпной тиф, сырой хлеб, субботники, где надо вкалывать всерьез, и масса других неудобств, уместных лишь на экране цветного телевизора…

В голове у Мявкина лихорадочно прыгали обрывки прочитанных книг и виденных фильмов. Он набрал в грудь побольше воздуха и тоненько завопил:

– Сатрапы, мать вашу!

Но голос сломался петушиным тенорком. Витая казачья плеть чрезвычайно больно проехалась по его спине справа налево, слева направо, и из горла вырвалось лишь:

– Ва-ва-ва…

– Вот именно, – сказал поручик. – Я вами удручен, господин Мявкин. Брали бы пример с господина Лермонтова, – Он полузакрыл глаза и звучно продекламировал: – «И вы, мундиры голубые…» Вот это впечатляет, проникнуто неподдельным чувством. А вы? «Сатрапы» – как пошло… В стиле истеричной курсистки. Но мы отвлеклись. Большевик?

– Большевик, – гордо сказал Мявкин. – Номенклатурный!

– Ах, как это плохо, – скорбно покивал головой поручик. – Понимаете, большевиков мы сажаем в тюрьму, отправляем на каторгу, ссылаем в дикие тундры. Где золото моют в горах – изволили слышать романс? А то и вешаем – когда речь идет о важных птицах, к которым вы, господин Мявкин, судя по вашим документам, безусловно принадлежите. Как вам перспектива?

– Шкуру спущу и в Туруханск голым пущу, – грозно пообещал детина, демонстрируя кулак, заслонивший Мявкину все окружающее. Жутко было и подумать, что этот кулак способен сотворить с ребрами и зубами. – Запираться перед господином поручиком? Я т-те, сицилист!

Поручик Крестовский курил, элегантно выпуская дым. Невыносимо рентгеновские были у него глаза, просвечивавшие, казалось, каждую клеточку организма и выдававшие ей заверенную печатью характеристику.

– Итак? – спросил он. – Как учит практика, люди делятся на здравомыслящих и фанатиков. Вот вы себя к которой разновидности относите, господин Мявкин? В житейском плане?

– К зд-здравомыслящим, – сообщил Мявкин. – Я же так… с-сл-ужу вот… канцелярск…

– А это уже обнадеживает, – искренне порадовался за него поручик. – Ведь что от вас требуется, какой характер я желал бы придать нашему дальнейшему общению? Один интеллигентный человек подробно и вежливо отвечает на вопросы другого интеллигентного человека – и только лишь. Начнем, пожалуй?

И Мявкина понесло, как испугавшуюся авто извозчичью сивку. Он перечислил всех своих сослуживцев с подробной характеристикой таковых, рассказал об очередном заседании бюро, осветил последние решения, указания и уточнения. Подробности, номера телефонов, содержимое красных папок, сплетни и собственные наблюдения сыпались из него, как предвыборные обещания из кандидатов – и импортных, и отечественных. Поручик усердно скрипел перышком «рондо», не пренебрегая никакими мелочами и частностями. Казак знай себе похлопывал Мявкина по плечу, напутствуя:

– Испражняйся, сукин сын, до донышка…

Дальнейшее происходило как бы во сне и как бы помимо Мявкина: расписка о сотрудничестве, скрепленная его знаменитой витиеватой подписью, новоприсвоенный, как деликатно пояснил поручик, «рабочий псевдоним» Тенор, засунутые в карман зеленые царские трешницы, большие, размером почти с тетрадный лист, орлом украшенные.

– Теперь подумаем, что же нам с вами делать далее, – заключил поручик. – К эсдекам внедрять? – Он с сомнением покрутил головой. – Довольно быстро пристукнут, сдается мне. Для эсеров вы тоже… того-с… Они не дураки, мигом раскусят. К анархистам сможете?

– Точно так! – рявкнул – откуда что взялось! – Мявкин и даже каблуками друг о дружку пристукнул.

– Вот и прекрасно. Итак, господин Тенор…

И тут все закрутилось назад – световые и звуковые эффекты, мерзкие ощущения внутри организма… Вновь Мявкин оказался в родном, светлом, сияющем времени, пятью звездами, как лучший коньяк, осененном. И тут же рысцой дернул в родимое здание. Правда, поплакал потом от счастья в туалете, на финском унитазе сидючи, – не каменный наш Мявкин, в самом-то деле.

…Шум был изрядный. Не из-за Мявкина, а из-за феномена. Нагрянула орава столичных и прочих физиков, репортеров понаехало, иностранцы встречались чаще, чем за границей, город негаданно угодил в программы «Время» и «Ай-ти-ви», в журналы «Нейчур», «Вокруг света», «Нэйшнл Джиогрэфик» и множество других изданий. Было компетентно установлено, что метеорит состоял то ли из рассеянных антимезонов, то ли из конденсированного нейтрино и во взаимодействии с грозовыми тучами, земным электромагнетизмом и вредными выбросами местного завода азотно-белковых удобрений вызвал, как объяснил по телевизору профессор Капица, «локальное кратковременное пересечение различных временных пластов».

Прорвавшегося в современность золотоордынского нойона Елдигей-Гуль-багатура силами местных пожарных отловили и впоследствии переучивали на лектора общества «Знание». Слесарь Патрикеев, ссыпавшийся из решающего года определяющей пятилетки аж во времена Кия, Щека и Хорива, вернулся невредимый, хотя и пьянехонький вдребезину. Еще несколько граждан, провалившихся в разные эпохи, вернулись в состоянии разной степени потрепанности, но живые. Единственной невосполненной утратой стал начальник милиции капитан Клептоманов – он затерялся в глубине веков, оставив записку, что подался к гулящим людям на Дон. Да еще Бог знает из какого времени занесло и не унесло назад стоптанный лапоть, который впоследствии писатель Пикуль печатно объявил тем самым лаптем, которым хлебал кислые щи герцог Бирон в ссылке.

Точности ради следует упомянуть, что вскоре в группу научного расследования примчался заведующий горпромторгом Моисей Маркович Трубецкой и приволок ведро, до половины наполненное царскими империалами и драгоценностями, – по его словам, посудину эту со всем содержимым занесло к нему в квартиру неведомо из какого исторического отрезка. Из Грановитой палаты, должно быть. Ученые находку оприходовали – не без возражений со стороны городского ОБХСС, которого смущало несоответствие возрастов ведра и Грановитой палаты…

Ромуальд же Петрович Мявкин остался в стороне от всей этой шумихи – царские трешницы он тут же порвал и спустил в финский унитаз, а большая часть архива охранного отделения, как известно, сгорела при наступлении кратковременной февральской буржуазной демократии. Первое время, признаться, Мявкину было не по себе при прохождении по улицам – боялся, что вынырнет вдруг из переулка гороховое пальто или казачина с плетюганом, а то и самый страшный – остроглазый поручик Крестовский. Но постепенно страхи рассосались – все исследования относительно феномена Мявкин штудировал внимательнейше и сделал выводы. С нейтрино и земным электромагнетизмом он совладать, понятно, не мог, но за выбросы фабрики удобрений взялся с изумившей всех энергией и добился полного их прекращения, за что был отмечен и рекомендован в замзавотделы. Да и вообще, как сказал профессор Капица, согласно теории вероятности подобные феномены с мешаниной времен случаются раз в миллион лет, А то и реже.