На суше и на море - На суше и на море. Выпуск 24 (1984 г.)

– Но ваши города деревянные! Недолговечные. Что останется от них через столетия? А я строю из камня - на тысячи лет, - ответил Дедал, тайно обрадовавшись, что пылкая данепрянка сама перевела разговор с опасной темы на строительство.

– Да, много у нас дубрав, и любим мы в жилье запах дерева, смолы. И наши мастера красиво строят! Над входом в дом - Ярило-Солнце, а на крышах и стенах - резные птицы Сирии и русалки - спутницы Даны. Но и камень у нас есть - белый.

– Нет, милая, - уже освободившись от плена ласк, твердо проговорил Дедал. - Я должен еще много построить здесь. А долг для мужчины превыше всего. И потом у меня сын.

Ничего не ответила данепрянка, только отпрянула, как от чужого, тряхнула кудрями:

– Ну, пора расставаться, Дедал, знаменитый Мастер.

И пошла легкой поступью от него, не оборачиваясь. А наутро он уезжал в Афины, и казалось, рвется из груди сердце к Заряне, будто предчувствует, что горькой будет разлука, что не найдет в себе сил Дедал перекроить свою жизнь.

Но вот чудеса: после Заряны его больше не трогало кокетство жены с другими, и даже когда она, убедившись в этом, разгневанная его равнодушием, стала изменять открыто, уколов ревности не чувствовал.

Та вспышка, что вызвала роковой удар, не ревность к Талу, не зависть, а скорее кара за измену общему делу.

…Три звезды в проеме крыши мерцали, словно источали слезы, как в ту давнюю ночь у ручья, на Делосе. Если ему удастся вырваться из неволи, все дороги приведут туда.

– Жди меня, Заряна! - прошептал он звездам.

Спать не хотелось. Он подлил масла в светильники, сразу в четыре, и при их ярком свете, при веселой пляске бликов по стенам - бревенчатым, как вся усадьба Дедала, в память о данепрянке - взялся за глину. Руки сами размочили сухой комочек в воде, размяли, что-то стали лепить… Дедал часто, задумавшись, не ведал, что делали его пальцы. Они словно жили сами по себе. На этот раз из бесформенного куска вырисовывалась голова быка с неистово ощеренной пастью, и ночную тишь сотряс яростный рев… Дедал, вздрогнув, смял глину, но рев продолжался, сотрясая густую, душную темь критской ночи. То не спалось несчастному сыну Пасифаи - уроду Минотавру. За этим мог последовать стук в дверь - Пасифая, проснувшись от рева, могла вспомнить о Дедале…

Мастер с яростью швырнул комок глины в угол, рухнул с размаху на жесткую скамью, служившую ложем, сдавил уши ладонями. Но рев пробивался и сквозь них. «О-о! О-о!» - трубно стонал несчастный, жалуясь всему свету на проклятый жребий, и этот стон странным образом действовал на Дедала, оживляя лицо Пасифаи - смуглое, с карими огромными глазами - в половину маленького треугольного лица. Небольшая головка на крупном, начинающем полнеть теле кивала ему, руки жадно тянулись… В Дедале, как всегда при воспоминании о Пасифае, взметнулась смесь чувств - ненависти, раскаяния, желания…

От громкого стука в дверь он вскочил, встревоженный, напрягшийся.

– Мастер, госпожа зовет тебя! - знакомо рыкнули за дверью. Медлительный Тим, конечно, опять не успел предупредить хозяина, пропустил стража Пасифаи и теперь плелся следом.

– Иди. Я приду сам, - крикнул Дедал и поспешно сорвал рабочий хитон.

Рев стих, но тишина не пришла - навалилась. Слышен стал дальний рокот моря.

– Тим, подай другую одежду, - тихо попросил слугу, отводя глаза. - Новый синий хитон.

Узкие улочки скоро вывели его к новому дворцу. Даже в темноте было видно, как огромен построенный им лабиринт. Двуострой секирой - лабрисом - священным предметом для критян распластался вдоль моря, темный сейчас и безмолвный. Только на втором этаже не спали - слышался жалобный плач, то, видно, юная Ариадна проснулась от рева братца, и ее доброе сердце разрывалось от жалости к нему.

Дедалу нравилась Ариадна, милая, улыбчивая. Он даже подарил ей игрушку - клубок удивительно тонких и крепких нитей: как ни дергай, не порвутся, а нитей в клубке столько, что хватит опоясать весь город.

Дедал ускорил шаг. Знакомая калитка в саду отворилась без скрипа, ковры на мраморных ступенях и в коридоре заглушили быстрые шаги, ноздри раздулись от щекочущего запаха благовоний - Пасифая ждала.

– О-о, как ты до-о-олго! - простонала она, привстав с пухлого ложа и протягивая руки. Огненные отсветы единственного светильника ласкали ее смуглое тело, окрашивая в цвет красной бронзы, дрожа, пробегали по оранжевому, как костер, покрывалу, и Дедал, ответно протянув руки, шагнул к этому костру…

– Ты любишь меня, Дедал? - спросила Пасифая, возложив головку, как когда-то Заряна, на грудь Дедала.

– Недостойно мужчины говорить о чувствах, - кашлянув, заученно ответил тот. - Но я здесь, с тобой, по первому твоему зову!

Пасифая улыбнулась, на миг успокоенная, но вскоре снова подняла голову в тревоге:

– Но почему ты так молчалив? Ты скрываешь что-то? Я делаю все, что ты попросишь: заставляю Миноса доставать для тебя нужный камень и металл, нанимать лучших ремесленников, покупать самых сильных рабов-камнерезов, освобождаю пленников и даже преступников, как этого клеветника - аэда! А ты скрываешь от меня свои мысли и дела! Ну, хочешь, стану твоей женой, если умрет Минос? Он так болен!

– Нет! - вырвалось у Дедала.

– Что-о?

– Я сказал - нет, я не хочу, чтобы умирал Минос - это мудрый правитель. А я - я всегда буду с тобой по первому зову.

– Поняла тебя, Дедал! - Глаза Пасифаи сузились, превратившись в темные сверкающие щелочки. Треугольный подбородок задрожал. - Ты не любишь меня!

– С чего ты взяла? - принялся успокаивать он, отвлекая ее поцелуями, и преуспел в этом.

Но перед уходом он обернулся, и его обжег ненавидящий взгляд.

Дедал медленно ступал по дорожке сада, встревоженный разговором с Пасифаей, когда увидел прогуливающегося Миноса.

Правитель еще издалека улыбался.

– Догадывается или знает о нас с Пасифаей? - кольнула тревога. - Скорее всего догадывается, но не хочет терять хорошего мастера. Наложниц у него предостаточно, а Пасифая к ним не ревнует.

Дедал почтительно поклонился, Минос милостиво кивнул в ответ, растянув в улыбке толстые губы.

– Выискиваю недоделки, - объяснил свое появление в саду в столь ранний час Дедал и, не решившись взглянуть в глаза, уставился на красный, в белых точках угрей нос Миноса.

– Похвально, Мастер. Я вот тоже осматриваю сад, но пока доволен - все превосходно, а статуи твои великолепны!

Правитель поднял голову, разглядывая ближайшую Дедалову работу. Древнее божество луны и воды у гипербореев-данепрян и амазонок, а теперь у критян - великая Дана, с руками, обвитыми змеями, стояла, задумавшись. У нее были вытянутые к вискам большие глаза и горькая усмешка в углах пухлого рта.