Михаил Булгаков - «На суше и на море» - 89. Фантастика

Низкий человек на обезьяньих ногах, в разорванной манишке, сбившейся на сторону, опередил других, дорвался до Персикова и страшным ударом палки раскроил ему голову. Персиков качнулся, стал падать на бок, и последним его словом было слово:

— Панкрат… Панкрат…

В ночь с 19 на 20 августа 1928 года упал не слыханный никем из старожилов никогда еще не отмеченный мороз. Он пришел и продержался двое суток, достигнув 18 градусов. Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала страшная беда 28 года. Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве.

Их задушил мороз. Двух суток по 18 градусов не выдержали омерзительные стаи, и в 20 числах августа, когда мороз исчез, биться больше было не с кем. Беда кончилась. Леса, поля, необозримые болота были еще завалены разноцветными яйцами, покрытыми порою странным, нездешним невиданным рисунком, который безвестно пропавший Рокк принимал за грязюку, но эти яйца были совершенно безвредны. Они были мертвы, зародыши в них прикончены.

Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от трупов гадов и людей, и долго еще ходила армия, но уже не снабженная газами, а саперными принадлежностями, керосиновыми цистернами и шлангами, очищая землю. Очистила, и все кончилось к весне 29 года.

А весною 29 года опять затанцевала, загорелась огнями Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и висел, как на ниточке, лунный серп, и на месте сгоревшего в августе 28 года двухэтажного института выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов, но Персикова уже не было.

О луче и катастрофе 28 года еще долго говорил и писал весь мир, но потом имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч. Луч же этот вновь получить не удалось. Первую камеру уничтожила разъяренная толпа в ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в Никольском совхозе «Красный луч» при первом бое эскадрильи с гадами, и восстановить их не удалось.

Затянутое черным дымом солнце уже клонилось к сточной канаве возле Западной Свалки, когда мальчик нашел вторую бутылку с химикатами. Над первой он раздумывал недолго: он выпил ее содержимое, хотя еще раньше дал себе слово, что половину едкой жидкости оставит для младшей сестры. Но при виде скрещенных костей и черепа, который улыбался ему с грязной этикетки, нетерпеливый мальчуган забыл о своем обещании.

Вторая бутылка впечатляла еще больше: ее заполняла густая грязно-зеленая жидкость с необычайно острым запахом, и поэтому мальчик после недолгих колебаний опорожнил бутылку только наполовину, чтобы сестра тоже могла попробовать и похвалить его за доброе сердце. Древний возраст неожиданной находки должен был произвести впечатление на эту заносчивую пигалицу — выброшенная в мусорную яму бутылка с сильнодействующим ядом явно пролежала не один десяток лет на вершине Восточной Свалки, прежде чем мальчик выкопал ее из кучи полуистлевших, спрессованных в куски отходов, банок из-под «кока-колы» и выцветшей от солнца макулатуры.

Обрывками порыжевших от времени газет мальчик закрыл прорехи в своем залатанном гардеробе. Прежде чем съехать с горы шлака в разорванных брюках, он аккуратно подложил себе под ягодицы двухтомный трактат «Об охране окружающей среды». Поскольку на каждый метр спуска уходила примерно одна страничка трактата, поэтому, когда мальчик оказался около костра, разожженного его семьей у подножия горы, у него остались для чтения только две последние страницы этого замечательного произведения.

Женщина ждала его с остывшим обедом.

— Где ты ходил?

— Я был на Восточной Свалке.

— Я целый час зову тебя, надсаживаю голос на свежем воздухе, а ты куда-то пропал.

Обычно за этими словами следовали длинные нравоучения, и, чтобы хоть немного смягчить гнев матери, мальчик закурил найденный на дороге окурок сигареты. Но как только он сделал первую затяжку, женщина нашла для него более достойное занятие:

— Сбегай к каналу за Южной Свалкой и принеси полведра промышленных отходов.

— Сейчас, мамочка. А может, я схожу после обеда?

— Нет, сынок. Беги сейчас, потому что мне нечем заправить суп. Дедушке в последнее время стало немного лучше. Доктор посоветовал добавлять в его порцию чистые промышленные отходы. Старику нельзя есть слишком калорийные блюда.

— А я что-то знаю, но никому не скажу! — тоненьким голоском пропела семилетняя сестра мальчика.

Она посмотрела в сторону полуразрушенного энергетического бункера, на котором лежал девяностолетний старик. Мальчик взял в руки проржавевшее ведро, отвел ее в сторону от костра и вместе с ней пошел по дорожке между грудами металлолома, мимо старого кладбища автомобилей к Южной Свалке.

— Что ты знаешь? — спросил он, погружая ведро в сточный канал.

— Знаю, но не скажу, и все! — упрямо ответила она.

— Я тебе что-то дам, если скажешь.

— А что?

— Что-то очень вкусное.

— Покажи!

— Закрой глаза и открой рот.

Когда она опустилась перед ним на корточки, мальчик достал из кармана бутылку. Она была липкой от темно-зеленой грязи. Ему пришлось воспользоваться палочкой, чтобы перелить вязкую жидкость из бутылки в широко раскрытый рот сестры. Он напряженно наблюдал за ней.

Она открыла глаза.

— Дай еще!

— Ты уже все выпила. — Он посмотрел бутылку на свет. — Ты так спешила, потому что было вкусно?

— Еще как! — Она проглотила слюну.

— Рассказывай, что тебе известно.

— Я знаю, почему дедушка поправляется.

— Ну?

— Я подглядывала за ним сегодня утром. Когда все спали, он слез с бункера и пошлепал к отстойнику сухих атмосферных осадков.

— Значит, это он!..

— Да! Он слизал с фольги всю радиоактивную пыль, которую мама шесть недель собирала для больного отца.

— Я расскажу мамочке об этом.

— Ябеда!

Небо заволокло пеленой синего дыма. Оловянное облако низко стлалось над равниной, зажатой между курганами шлака, проржавевшего металлолома и захоронениями городского и промышленного мусора. Полусгнившие трубы и заболоченные каналы направляли отравленную химикатами вязкую массу к центру котловины, откуда ветром разносился по всей окрестности зловонный запах. Густую завесу дыма удерживали над оазисом более десятка труб. Они были старые, но все еще продолжали выбрасывать в воздух клубы выхлопных газов из недр земли, где вот уже сто лет работали невыключенные заводские автоматы.