Галина Полынская - Анаис

– Просто так поговорить. Ни о чем.

– В смысле? – уставился он на Палача. Велиста вынула из руки толстяка опустевший кубок, наполнила его, вернула на место, так легко и быстро, что Сократ даже не заметил этих движений.

– Просто хотел с тобой поговорить, – пожал плечами Палач. – Ты, я – сидим напротив и разговариваем. Обязательно нужен смысл?

– Ну-у-у… не помешал бы. – Сократ шумно хлебнул вина и расстегнул верхние пуговицы. – Велиста, тебе не холодно на полу сидеть?

– Рядом с ним – нет, – она коснулась смущенной улыбкой голого плеча молодого человека. Палач бережно приобнял ее и погладил по волосам. Глядя на них, толстяк вдруг ощутил нехорошую тревогу под сердцем. Он спешно запил ее вином и откашлялся:

– Лапочки мои, а вы из Дворца хоть иногда выходите?

– Куда?

– Туда, за ограду, где люди… всякие…

– Зачем?

– Как зачем? – тяжело вздохнул толстяк. – Гулять, бросать монетки в фонтаны… Слушай, Палач, сегодня в Малахитовой Зале устраивается веселье, это по какому поводу, ты в курсе?

– Когда у Повелителя черное настроение повод не нужен.

– И насколько же оно черное? – толстяк принялся застегивать пуговицы.

– Пока не известно.

Сократ встал с дивана и направился к выходу. Обернувшись на пороге, толстяк спросил:

– Правда, что он убивает взглядом?

– Да.

– Ты это сам видел?

– Конечно, много раз. Так… – Палач поднялся, выпрямляясь, – надо переодеваться, прием ведь в Малахитовой…

– А можно я останусь здесь? – Велиста умоляюще смотрела на Палача снизу вверх. – Мне безрадостно и жутковато в этой темно-зеленой Зале. Там даже огонь зеленый и холодный, а людские лица гримасничают…

– Конечно, оставайся, девочка, так даже лучше, – он наклонился, целуя ее в лоб. – В столовой полно цветов, я заказал их со всех ближайших планет, ты расставишь их по вазам?

– Правда? – рассмеялась Велиста. – Ты заказал инопланетных цветов?

– Со всей Системы, – Палач протянул ей руку, помогая подняться. – Хорошее занятие на вечер? Тебе не будет скучно?

– Нет, – она поцеловала его, – я буду перебирать цветы и думать о тебе. Увидимся, Сократ.

– Обязательно, – помахал рукой все еще стоящий на пороге толстяк, провожая ее взглядом. – Ну… если уже цветы, то это серьезно, да?

Палач подошел к Сократу, застегнул верхнюю пуговицу его пиджака и задумчиво проговорил:

– Насколько я могу понимать чувства… насколько могу их ощущать… в общем, когда я просто пальцы ее трогаю, касаюсь ее случайно, мне становится невыносимо, понимаешь, мучительно… мне становится больно вот здесь, – он ткнул себя в грудь. – Но эта боль… от нее радостно и хочется смеяться…

– Ты именно об этом хотел со мной поговорить?

Палач кивнул, глядя куда-то в сторону.

– То, что ты испытываешь, это сложное… чувство. Даже обычные люди не всегда могут его испытать, хоть и стараются изо всех сил. Честно сказать, Палач, вот от кого я не мог этого никак ожидать, так это от тебя…

– В смысле?

– Не важно, забудь. Ты Терр-Розе видел? Ведьма всё еще во Дворце?

– Видел, она переселилась вчера в личные покои Повелителя.

Подставив руку под струи фонтана, Анаис смотрела, как с пальцев сыплются светящиеся бледно-зеленые капли. «Холодно… как же холодно… что же я смогу? Кто меня услышит? Хоть кто-нибудь меня способен услышать?..» Она вздрогнула, ощутив нечто резкое, болезненно-колкое под лопаткой и вскочила с бортика, озираясь по сторонам. Задохнувшись от подступающей к горлу боли, Анаис выскочила в коридор и побежала к Малахитовой Зале.

Малахитовую Залу заливали огни. Сотни людей в молчании ожидали появления Георга Патриция. И он явился. Облаченный в простую черную одежду, он шел, глядя перед собой так, будто находился в одиночестве. И толпа, шелестя платьями, растекалась перед ним, словно расступалась тишайшая черная река. Патриций шел, склонив голову, как если бы прислушивался к чему-то. Остановившись за пару шагов до центрального стола на малахитовом возвышении, он коснулся пальцами воздуха, словно вытягивая из пустоты нечто тонкое. В пространстве возник старинный белоснежный рояль. Патриций поднял крышку и бросил взгляд на трехглавый малахитовый подсвечник с незажженными свечами, зависший над инструментом. Патриций коснулся чуткими пальцами музыканта клавиш и отрешенно посмотрел в зеленую пустоту Малахитовой Залы. Из-под его пальцев полилась прекрасная, как дождь в горах мелодия. С каждым аккордом, в Зале постепенно гас свет. С уходящим светом менялась и сама музыка: как течения рек, в нее вливались тоска и потаенная тихая боль…

Огни погасли. Вспыхнули свечи в малахитовом подсвечнике, парящем над крышкой рояля, освещая лишь руки и лицо Георга. Чуть зеленоватый огонь метался, то угасая, то разгораясь вновь, а пальцы Патриция начали извлекать из инструмента агонию… предсмертную почти предсмертную агонию души…

На самом пике музыка оборвалась, но ее звуки все еще продолжали звучать в тишине Залы.

Погасли свечи.

Секунды царила первозданная тьма, а потом откуда-то повеяло сыростью, и в Залу пополз зеленоватый, тускло светящийся туман. Центр Залы опустел, исчез рояль, туман стремился именно туда, в освобожденное от музыки пространство. Туман свивался в размазанные силуэты, они корчились, надрывались, танцуя… Он начертил собою кипящий круг, и в него, как в зеленый огонь, шагнул Георг Патриций. С появлением Владыки, в тумане промелькнули голубые разряды, он стал густеть, превращаясь в осязаемый предмет выгнутой формы. Если бы не изгиб, предмет напоминал бы стол, но вместо ножек у этого «стола» топтались четыре когтистые лапы, оставляющие на малахитовом полу клейкие следы и шерсть.

Опять откуда-то пополз туман, на этот раз – багрового цвета, казалось, Зала изнутри наливается кровью… Как натянутая струна завибрировал протяжный стонущий вой.

– Жертву… – зашептала, заволновалась, забеспокоилась толпа. – Жертву! – завыли глотки в унисон с натянутой струной. – Же-е-ртву!!

Патриций взмахнул рукой, словно отпуская в воздух нечто тонкое. И возникло черное, искрящееся больными искрами дерево. К нему была прикована Велиста.

Ночь на Марсе особенное время суток. Ее дыхание заставляет чаще биться сердце, а звезды кажутся огромными цветами, размазанными по холсту… такими еще бывают уличные фонари, если смотреть на них сквозь слезы. Такими бывают нарисованные планеты под дрожащей кистью отчаявшегося умереть художника… Такими бывают планеты… бывают…

У Палача померкло в глазах. Светлая кожа Велисты казалась мраморной из-за тончайших струек крови. От ужаса она не могла кричать, но этот крик звучал из ее широко распахнутых полубезумных глаз. Расталкивая толпу, Палач бросился к Патрицию.