Георгий Гуревич - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 19

Если без концепции человека писатель вообще немыслим, писатель-фантаст — вдвойне. Потому что фантастика — все-таки не сказочки и не «игра сущностями», а своеобразный ФИЛОСОФСКИЙ ЭПОС нашего времени. А какая может быть философия, если нет концепции?

«Мало их, но ими расцветает жизнь…» — знаменитые слова Н. Г. Чернышевского, сказанные им об «особенном человеке» Рахметове, смело можно поставить эпиграфом к нашему разговору.

А почему и в самом деле бедна фантастика настоящими героями? Когда у писателя что-то «не выходит», это еще не беда: преодолеются трудности материала, разработается в упорном труде талант. Беда приходит тогда, когда эта слабость и трудность начнут канонизироваться критикой, станут облекаться в одежды своеобразной теории.

В талантливой и во многом интересной книге «Фантастика и наш мир», утверждая ценность «человеческого содержания» фантастики, критик А. Урбан написал о писателе, пришедшем в фантастику из психологической философской прозы: он, «не отстранясь от конкретного изображения психологии человека, все время переносит свое внимание на общие проблемы личности, видения мира, исторического и биологического времени… Есть во всем этом явные потери, характеры героев его фантастических повестей часто эскизны, силуэтны. Язык отчасти потерял ту непосредственность, свежесть и остроту, которые были свойственны его книгам 30-х годов. ЗАТО (выделено мною. — Ал. Г.) теперь мы имеем дело с проблемной философской прозой». Как бы не обернулось это небольшое критическое «зато» большими потерями для фантастики!

И обернулось! Писатель самостоятельно расширил обмолвку критика до теоретического оправдания художественных потерь: «Некоторые критики, лишенные, к сожалению, философской и естественной научной культуры, упрекают фантастику в недостатке художественности часто только на том основании, что фантасты не изображают людей так же осязаемо, «вещно», как их изображали Л. Толстой, Бунин, Бабель».

Печально, конечно, когда от писателя, даже не фантаста, требуют, чтобы он писал, как Л. Толстой или Бабель. Печально потому, что каждый писатель должен писать по-своему. Но еще печальней, что талантливый писатель ратует за своеобразную художественную индульгенцию, полагая, что и в самом деле есть какие-то роды литературы, для которых возможно отсутствие «осязаемо изображенных людей».

Обратимся к лучшим произведениям отечественной и зарубежной фантастики, и сразу вместе с названиями произведений нам вспомнятся не технические или научные идеи, но прежде всего главные герои: капитан Немо Жюля Верна, Рахметов Чернышевского, Гусев и Гарин А. Толстого, Мвен Мас и Дар Ветер Ефремова, Юрковский и Иван Жилин Стругацких, доктор робопсихологии Сьюзен Кэлвин Азимова, пилот Пиркс Лема…

Но дело не только в героях-персонажах. Романтическая по самой природе своей (ибо родилась из отталкивания от настоящего, из романтической неудовлетворенности настоящим), фантастика очень близка поэзии: та же страстность, то же стремление к метафоре, гиперболе и даже сама «цикличность» развития (чередование «подъемов» и «спадов»). Есть клубы поэзии и клубы фантастики, хотя ни разу не довелось услышать о клубах прозы. Очевидно, фантастика близка поэзии и характером восприятия. И как лирика без лирического героя, так и фантастика не может обойтись без одного из главных ее героев — автора, человека мыслящего, человека значительного по своим нравственным и мыслительным качествам.

Привлекательность романов И. Ефремова, многих повестей братьев Стругацких в том и заключается, что читатель ощущает себя вместе с повествователями. Он не просто наблюдает те или иные события, но вместе с авторами решает сложные нравственные проблемы, т. е. истинно человеческие проблемы.

В одном из давних рассказов С. Гансовского «Электрическое вдохновение» рассказывалось про некоего изобретателя, который пришел к выводу, что весь процесс воздействия искусства не что иное, как электрические процессы в нервных узлах. «Я исключаю из театрального дела такие устаревшие понятия, как вдохновение, талант и прочее. И вообще исключаю человека…» — решительно заявил он. Не правда ли, похоже на иные рассуждения о фантастике, в которых тоже исключаются и человек, и талант, и весь успех приписывается только той или иной научной идее? Изобретатель в рассказе С. Гансовского и в самом деле добился чудес: провинциальная бездарная актриса играла, как прима лучшего театра, зал был потрясен, а в конце выяснилось, что чудодейственный аппарат, которым изобретатель намеревался усиливать нервные процессы в клетках актрисы, не был включен в сеть. Но ведь чудо состоялось! Из чего же? Да из того опыта, который был у актрисы, из того вдохновения, которое испытала она, почувствовав, что в нее верят, верят в то лучшее, что было в ней от природы.

Так и герои фантастики. Они рождаются из самой что ни на есть обыкновенной, ничуть не фантастической повседневной жизни, что окружает каждого из нас, но тысячекратно усиленные авторской верой в возможности ее развития, становятся фактом литературы, фактом искусства. Как обыкновенный саратовский помещик превратился в человека «необыкновенного» — Рахметова, благодаря которому и фантастический сон Веры Павловны уже не кажется неосуществимым. (Кстати, относя к фантастике лишь одну главу этого романа, мы обедняем не только фантастику, но и теорию ее. Потому что в этом романе Чернышевский новаторски предвосхитил многие черты современной НФ, в частности, характерное для нее соединение фантазии с изображением жизни реальной, невымышленной, и переход этот сделан так тонко, что остался незамеченным для многих теоретиков и поныне.)

Очевидно, в какой бы области искусства художник ни работал, исходным материалом для него была и пребудет его реальность, его действительность. Только та мечта может осуществиться, которая напиталась живой кровью современности. Прототипами героев «Туманности Андромеды» — романа о четвертом тысячелетии явились наши современники, люди трудного и сурового века. «Мои раздумья над характером человека будущего, — рассказывал И. Ефремов, — шли в двух планах. Надо было представить себе и его внешний и внутренний облик. С первым было легче. Я мысленно шел здесь от внешности человека наших дней, представлял себе людей нашего северного Поморья, сибиряков, скандинавов — всех тех, к кому сами жизненные условия предъявляют повышенные требования, закаляя их, воспитывая силу, смелость, решительность. Мне казалось, что человек далекого будущего, занятый напряженным общественно полезным трудом без необходимости переутомляться, сделается еще сильнее, выше, красивее… Конечно, думалось мне, человек будущего должен быть волевым, смелым, решительным и в то же время свободным от малейших признаков бахвальства, грубости, разнузданности… И, конечно же, жизнь людей той эпохи окажется заполненной до краев: они все время будут увлечены интересной работой, многообразной интеллектуальной и физической деятельностью».