Клиффорд Саймак - Последний джентельмен

— Вы знаете, конечно, — сказал Эпрайт, — что я всегда был одним из ваших верных читателей.

— Я знаю это и горжусь этим.

— У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются — ты помнишь их всегда.

Он поднял свой стакан и сделал глоток.

— Я никогда не говорил вам этого раньше — сказал он. — Не знаю, нужно ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть.

— Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство…

— Вы уверены, что не хотите больше? — спросил сенатор, протягивая руку за выпивкой.

— Нет, спасибо.

Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и какая-то тень в углу разговаривала с ним, — он впервые вспомнил об этом. Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном… Это не могло случиться, но должно было случиться — и вот оно, холодное и резкое, всплыло в его мозгу.

— Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, — продолжал сенатор. — Очень странное обстоятельство… Вы, конечно, знаете, что я однажды решил уйти в отставку.

— Знаю.

— Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя — что, если я тот самый человек, о котором вы написали?

Харингтон неловко зашевелился:

— Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую ответственность.

— Я не ушел в отставку, — продолжал сенатор. — Я разорвал заявление.

Они молча посидели, глядя на огонь в очаге.

— И теперь, — сказал Эпрайт, — снова такое же положение.

— Я хотел бы помочь вам, — почти в отчаянии сказал Харингтон. — Хотел бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне ничего не осталось…

Но он знал, что не это хотел сказать:

«…я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната — и она изменилась. Она утратила многое из своего аристократического великолепия…»

Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу, как сенатор, он не мог об этом рассказать.

— Холлис, мне жаль, — сказал сенатор.

«Все это безумие, — думал Харингтон. — Я — Холлис Харингтон. Родился в Висконсине. Учился в Гарварде…»

Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом безукоризнен, книги изысканны — результат хорошего происхождения и воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в котором утратились последние следы всякой щепетильности.

Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный писатель, романтическая фигура в литературном мире — и он исписался, высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать.

Он медленно встал с кресла:

— Мне пора идти, Джонсон. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал.

— Еще одно, Холлис… Я давно собирался спросить вас. Это не имеет отношения ко мне. Я много раз не решался, мне казалось, что…

— О, все в порядке. Я отвечу, если сумею.

— Одна из ваших ранних книг: «Кость, чтобы грызть»?

— Я написал ее много лет назад.

— Главный герой, — продолжал сенатор, — это описанный вами неандерталец. Вы сделали его предельно человекоподобным.

— Верно, таким он и был. Это человеческое существо, и только потому, что он жил сто тысяч лет назад…

— Конечно. Вы совершенно правы. Но вы так хорошо его описали… Я часто думал, как вы могли столь убедительно описать такого человека почти безмозглого дикаря?

— Не безмозглого. И в сущности, не дикаря. Просто продукт своего времени. Я долго жил его жизнью, Джонсон, прежде чем написать о нем. Я старался поставить себя на его место, в его окружение. Думать, как думал он, приобрести его точку зрения, познать его страхи и радости. Были моменты, когда мне казалось, что я сам становлюсь им.

Эпрайт торжественно кивнул:

— Могу поверить в это. Вам на самом деле нужно уходить? Выпить больше не хотите?

— Простите, Джонсон. Мне еще долго вести машину…

Сенатор тоже тяжело встал и прошел вместе с ним к двери.

— Мы снова поговорим, — сказал сенатор. — И скоро. Относительно вашей работы. Не могу поверить, что вы — больше не пишете.

— Может быть, все станет на свои места…

Но он сказал так, только чтобы успокоить сенатора. Сам-то он знал, что ничего не вернется.

Они распрощались и Харингтон устало потащился по дорожке. Это тоже было ненормально: никогда в жизни он не тащился.

Автомобиль был припаркован напротив ворот, и он остановился, изумленно глядя на него: это была не его машина. У него была дорогая, величественная модель — эта же была не только дешевая, но и сильно подержанная. И все же, каким-то смутным и мучительным образом, она была ему памятна.

Снова то же самое, но на этот раз он уже готов был смириться с нереальностью и принять ее.

Он открыл дверцу и сел на сидение. Порывшись в кармане, вынул ключ и ощупью стал искать замок зажигания. Наконец ключ со звоном вошел в отверстие. Он повернул ключ и мотор заработал.

Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал эту борьбу, и знал, кто борется. Боролся Холлис Харингтон, последний джентльмен!

И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком, сидевшим в старой машине; сейчас он был юношей и человеком из прошлого жалким и дрожащим. Он сидел в будке, в самом дальнем углу какого-то неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом углу будки, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот другой говорил.

Он попытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком темно, либо у того вообще не было лица. И все время этот близкий незнакомец говорил.

На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог сформулировать в словах, но чувствовал это в себе — ужасную, кричащую необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и требовали выражения.

И он ясно услышал, как незнакомец сказал:

— Я хочу иметь с вами дело.

И это было все. Больше он ничего не помнил…

Так оно и стояло — древнее, пугающее, изолированное воспоминание о какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без всякой связи с ними.