Владимир Покровский - Планета отложенной смерти (сборник)

Мне этот вопрос в голову очень даже приходил, но я никак не отвечаю Фею. У меня две задачи — набрать побольше информации, при этом не запутавшись, и что-то сделать с собственным самочувствием, потому что болезнь прогрессирует. Что за болезнь? Тоже, между прочим, вопрос.

— Вы, конечно, думаете, что это все — банда преступника Фея, ведь так? Ну согласитесь, согласитесь, пожалуйста, что вы именно так думаете!

Я нехотя соглашаюсь.

— И вот тут вы оказываетесь абсолютно не правы. Слов нет — инициатива была моя, потому что надо же было как-то обогнать вас, когда вы гнались за моим подчиненным. Но нападали на вас совсем не мои люди. Я вам скажу кто — местная хулиганствующая золотая молодежь, это их обычные шутки. Причем нападали не сами они, конечно, а только их изображения.

— А? — говорю я.

— И-зо-бра-же-ни-я. Это шутка была, спектакль. Такой же спектакль, как и крики у костра, как инсценировка гибели Муруровы в пастях разъяренных бовицефалов.

— Такая же, как и вообще вся эта инвестигация, — продолжаю я саркастически. — Вы, дорогой Фей, поставили странный, но не ли… мне трудно говорить, извините… не лишенный интереса спектакль…

— В котором и вы сыграли роль, и вы сыграли ро-оль, дорогой Хлодомир!

— Меня не очень интересует театр, — говорю я. — Мне только хотелось бы знать…

— Ему только хотелось бы знать, — перебивает меня высунувшийся из кухни Мурурова (он красен), — было ли убийство Коперника запланировано сценарием?

— Предположим, было, дорогой Вальграф, — отвечает Фей.

— Ему не терпится спросить, куда подевали труп? — высказывает предположение один из цветастых, сидящих у стенки. Я замечаю, что они тут все красномордые. И глаза налиты. Даже Фей, само изящество Фей, несколько розоват и как бы немножечко не в себе.

— Простите, какой труп вы имеете в виду, дорогой Вальграф? Чей именно корпус вас заинтересовал?

— Ну ясно чей — Коперника, чей же, — подает голос еще кто-то. Я, оказывается, веду весьма оживленную беседу.

— Я не то хотел уточнить, — досадливо морщится Фей. — Я хотел узнать, какой из двух предположительных трупов Коперника вы хотели бы локализовать?

Тут я успеваю вклиниться и задаю свой вопрос уже своим собственным голосом:

— Но разве у одного человека может быть два трупа?

— Хороший вопрос! — радуется Фей. — Вопрос просто великолепный. У человека одна жизнь, один труп, как сказал как-то великий. Это очень тонкая и очень глубокая мысль. Если есть два трупа, значит, были два человека. Но — акцентирую! Но если оба трупа похожи только на одного из этих бывших людей, то как определить принадлежность останков? Ответ прост. Современная наука отвечает совершенно определенно — определить принадлежность никак невозможно, поскольку открытие механизма метаморфозы…

— Да что вы плетете. Фей? — говорю я. — Какая там еще метаморфоза? Вопрос кристально…

— Стоп! — восклицает Фей. — Стоп-стоп-стоп. Я, кажется, догадался. По-моему, друзья, он не знает, что такое метаморфоза.

— Да знаю я!

— Конечно, не знает, тут и догадываться нечего, — встревает Мурурова. — Технически очень отсталая личность. Куаферы, что с них возьмешь?

— Милый Хлодомир, — вкрадчиво говорит Фей. — Признайтесь, прошу вас, это очень важно для обобществления парадигм. Может быть, вы и вправду не слышали слова «метаморфоза»?

— Слышал, — устало отвечаю я. — Как вы мне надоели. Конечно, слышал.

— Может быть, вы слышали его в каком-то другом, древнеримском сенсе и с современными тенденциями его никак не отождествляли?

— В современном, в самом что ни на есть современном. Да что вы, меня за олуха принимаете?

— Фей, — говорит Мурурова. — Он, похоже, не посвящен. Вот дубина!

— Не грубите, Мурурова, непосвященных очень много на свете. В таком случае вам, дорогой мой Хлодомир, придется немножечко потерпеть и выслушать ма-аленькую такую историю.

Прежде чем мы перейдем к самому главному.

И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно не дурак-человек, но какой-то все же придурковатый, с нелепыми ужимками и староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую историю, начинает пробивать себе путь сквозь мои недомогания, зачем-то желая, чтобы я обязательно его понял. Он повторяет одно и то же по нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой, мучнистой веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки понимания. А последнее, между тем, все так же недостижимо — вот что удивляет меня и даже начинает пугать. Какая-то промозглая, нелепая чушь. И дышу-то я с болезненным хрипом.

Фей, оказывается, большой любитель всласть потрепаться и не меньший любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает с того, что пересказывает мне историю молодежных движений за два последних десятилетия, иногда забирается в староанглийские дебри, в которых несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у него вовсе не уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности рыцари космических комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна, то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят изречениями, и эскапируют — то бишь убегают — все время куда-то, и все время против чего-нибудь возражают — очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против чего. Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее и возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые устали от его речей и время от времени тихо снуют мимо нас по комнате, все в каких-то своих делах. Мне пока не становится лучше, хотя и набираюсь я сил стремительно — я уже чувствую их в животе, в ногах, в грудной клетке, я разбухаю от этих сил, они меня деформируют, и ярость зреет во мне, я делаю вид, что спокойно слушаю эту абракадабру… эбрэкэдэбру, если уж по-староанглийски. И наконец добирается он до метаморфозников.

Нельзя сказать, чтобы я не слышал о них — тут он не прав. Ты помнишь, как мы с тобой бреднями упивались, и в кого только мы не превращались в мечтах, помнишь? Но те метаморфозные течения с небольшим генетическим изменением черт лица, превращающих его в маску всегда непредсказуемого уродства и только в мифах — в маску непредсказуемой красоты, — те метаморфозные сумасшествия, которыми стали увлекаться пятилетней давности аналоги сегодняшним цветастым, — все это было сущим пшиком по сравнению с чудесами, услышанными от Фея, когда пришло время к нему прислушаться.

Дорогая. Это очень хорошее слово, оно еще древнее, чем староанглийский язык, чем любой язык, пусть самый древнейший. Дорогая. У меня набухают легкие, атавистически слезятся глаза от одного только звучания этого слова, от одной только мысли о звучании этого прекрасного слова, во всей интерлингве нет ему равного в красоте. Рассудком я могу тебя не любить, языком я могу говорить о тебе гадости, хотя вряд ли, я могу все стекла заполнить самой правдоподобной, самой как бы уж совершенно искренней хулой на тебя — ведь и в самом деле, признайся, есть кое-что за тобой такое; но представлю тебя, но скажу тебе «дорогая», но шепну тебе «дорогая», только чуть шевельну губами, только подумаю, как чуть шевельнутся губы, произнося шепотом это бесконечно чистое слово — и все тело мое воет самым ужасным воем от тоски по тебе, и руки тянутся к тебе, и пустоту обнимают, и глаза ищут тебя везде, и память взволнованно мечется в поисках хоть одной какой-то детали… нет… не помню… вот, кажется… всплеск напряженных зрачков, особое движение рукой, торжествующая и вместе с тем озабоченная улыбка… нет, не помню… могу только описать, но не помню… только на уровне второй сигнальной системы, вот тоска-то какая!