Владимир Покровский - Планета отложенной смерти (сборник)

Федер оглянулся. Аугусто, сменивший наконец свой идиотский белый костюм и переодевшийся в рабочий куаферский комбинезон «корректор» с огромными наплечниками последней конструкции, встретил взгляд Федера с показным безразличием.

— Что-нибудь не так? — спросил Лемой, насторожившийся больше инстинктивно, чем из-за какой-то конкретной причины.

Федер пожал плечами.

— Да нет, все нормально.

А потом неожиданно, с жаром, с мольбой в голосе, даже униженной какой-то мольбой (Вера Додекс недоверчиво встрепенулась), стал просить Лемоя:

— Так, может, все-таки не надо ареста? Может, как-то договоримся? Может, оставишь нас в покое, а? А мы уберемся, честное слово, сразу же уберемся! И следа после нас на этой планете не останется — ведь ты же нас знаешь, мы не глупые туристы какие-нибудь. И никто не узнает. А, капитан?

Лемой, очень удивленный, покачал головой:

— Нет.

Он очень неловко себя чувствовал, никак не ожидая, что Федер, сам Антанас Федер, станет так унижаться из-за какого-то там ареста, который, конечно же, окажется простой формальностью, фикцией, соблюдением необходимого в существующих условиях политеса перед теми, кто в течение последних двух лет формирует общественное антикуаферское мнение, что, конечно же, закончится гигантским шумом в центральных стеклах и тихим, вежливым освобождением, потому что мало найдется в космополе, прокуратуре и Центральной пенитенциарии, что все является одной шайкой-лейкой, людей, не испытывающих к куаферам сочувствия и симпатии. И все это Федер, человек заведомо мудрый, не понимать просто не мог.

На самом-то деле, если так уж разбираться по-настоящему, его арест был не чем иным, как все той же безудержно восхваляющей рекламой — радоваться надо было этому, а не унижаться и горевать. Эта реклама, ежу понятно, очень даже скоро пригодится ему — ведь не могут же антикуисты торжествовать вечно! Он же просто на пьедестал взлетает с этим арестом, он спасибо говорить должен!

— Нет, — повторил Лемой. — Мне правда очень жаль, Федер.

Лемой подумал в этот момент — почему никто и никогда не называет его по имени — Антанасом? Почему обязательно по фамилии?

Но Федер, мудрый Федер почему-то не внял. В своем унижении он пошел еще дальше, куда дальше того, что он мог позволить себе как Федер.

Да он совсем потерял лицо!

Он, покрасневший и жутко себя стыдящийся, сказал Лемою, сказал прилюдно, что уж совсем ни в какие ворота, это выглядело как жест отчаявшегося человека, просящего в долг и точно знающего, что в долг ему не дадут.

— Мы могли бы договориться, Лемой! — И с кривой усмешкой: — Мы могли бы как-нибудь все это дело устроить. Мы могли бы вам и всем вашим людям заплатить за то, чтобы вы молчали, а? Нам очень не нужен сейчас арест. Ну Лемой!

При этом Федер с вопросительным видом обернулся через плечо к стоящему рядом куаферу, обыкновенному такому парню с тупым выражением лица и очень высоким горбом — какие-то чудные, сверхмодные у того куафера были наплечники. Сильно Лемою этот взгляд не понравился.

— Кто это, Федер? — опросил он.

— А? Этот? — Федор занервничал. — Советник мой, еще пока не очень известный, но очень талантливый. Рекомендую, проборный работник по имени Аугусто. Это… Аугусто Иваноус.

— Рад встрече. — Лемой поклонился с озабоченным видом.

Парень меньше всего был похож на куафера, даром что такие наплечники. Скорее он походил на маменькиного сынка, очень ухоженного и обожающего вешать или перепиливать кошек.

Лемою окончательно все надоело, и захотелось домой.

— Словом, ребята, — резюмировал он при полном с обеих сторон молчании. — Соберитесь тут быстро, и поехали. Все вы у меня арестованы. Мне-очень-жаль-но.

В отчаянии Федер развел руками. И вновь посмотрел на своего советника Аугусто Иваноуса. Тот утратил наконец безразличный вид и состроил мину типа «за кого ты меня принимаешь?».

Вера Додекс смотрела вбок. С презрением и гневом смотрела вбок.

Куаферы шли в вегиклы гуськом и молча — словно на поклон к какому-то святому. Наблюдая за ними, рядом с Лемоем стоял Федер.

— Ты не наденешь на нас наручники? — с надеждой в голосе спросил он.

— Зачем? — улыбнулся Лемой. — Было бы глупо.

— О Боже! — сказал Федер. — Ты с ума не сошел? Ты же нас арестовываешь! Сейчас же на всех нас надень наручники! Мало ли что!

— Глупости! — резко сказал Лемой и продолжил после паузы доверительным тоном: — Прошу тебя, Федер, не надо терять лицо.

Вот тут-то, возмутившись, Федер совершил ошибку, прекрасно зная, что совершает ошибку, — он в возмущении отвернулся и наглухо замолчал. Он просто не мог ничего с собой в тот момент поделать. Он был горд и очень высоко о себе думал.

Пройдет много лет, прежде чем он сумеет себя за это простить — странным и в то же время очень стандартным способом, каким многие себе все что хочешь прощают. Он покается. Самым искренним образом, между прочим. Он покается и скажет себе, искренне каясь: «Я был идиотом и гордецом, я непростительно упустил шанс. Снять этот груз с моей души невозможно, да и при чем тут моя душа — это всегда будет на моей совести».

И совесть тут же угомонилась.

Очень интересная штука — покаяние. Когда вы навзрыд начинаете говорить о своей вине — не важно, перед всем миром или только перед собой (в глубоко философском смысле вы и есть весь мир, но только в очень глубоко философском), — она, эта ваша вина, как-то скукоживается и перестает быть виной, превращаясь в один из не очень веселых фактов вашей недолгой жизни. И потом — счастье-то какое! — вы, вспоминая тот факт, говорите себе, что вот, мол, я был вон в том-то непростительно виноват, но при этом вы уже не воете по-звериному, с крепко сжатыми от стыда губами — вина ваша чудным образом переплавилась всего лишь в один из фактов вашей, как уже было сказано, недолгой жизни. А факт — он и есть факт. Ему не надо ни оправданий, ни восхвалений. Он в прошлом. Он умер. И вы иной. И давным-давно все иначе.

Капитан Лемой опаздывал к точке контакта и потому, как о личном одолжении, попросил Федера максимально ускорить сборы. Федер расстарался, зыркнул как следует на парней, и очень скоро вегиклы снялись с Ямайки. Федер оставался по-прежнему мрачным и против обыкновения нелюдимым.

Половцев у Лемоя было около сорока человек (это еще очень много — бывали случаи, когда вылетали по пять человек в вегикле, но такое, правда, случалось редко), арестованных — около полутора сотен. Что-то в этих арестованных, в общем тихих, безгласных людях, по-прежнему продолжало не нравиться Лемою, и он велел полицейским усилить бдительность. «Это как?» — спросили его. «Не знаю, — честно сказал Лемой. — Просто усильте бдительность».