Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

Мама и отчим, какие-то необычно жалкие (или это мне показалось?), сидели дружка с дружкой на диванчике напротив двери в гостиную и непонимающе на меня смотрели. Квартира их, знакомая, как собственное лицо, тоже мне в тот раз уж очень нищенской показалась.

— А вышла замуж Ирина. Уже полгода как вышла замуж. А вы, извините, кто? Я до сих пор не могу привыкнуть, когда родные люди напрочь не признают.

— Старый друг, — сказал я. — По институту еще. Как-то провожал, вот, запомнил. Решил узнать, что и как. У нас тут встреча намечается. Однокурсников. У вас адресок ее не найдется? Или телефончик? Нашлись и телефончик, и адресок.

Уже догадываясь, в чем дело, я помчался на Новокузнецкую, по тому самому адреску. Уселся в скверике, настроился на долгое, многодневное ожидание, надо было еще как-то Риту успокоить, но меня трясло, с Ритой решил потом разбираться. Может, даже расскажу правду. Даром что телепатия. Окна не горели. Поскольку на дворе стояло лето, они могли вполне укатить в отпуск, а у родителей Иришкиных я, урод в жопе ноги, этот пункт уточнить не удосужился.

Но мне повезло. Тихо переговариваясь, они под руку вышли из-за угла, часа даже не прошло ожидания. Рогатый шел решительно, точно так же, как когда-то и с моей Ритой, но немного сдерживал темп, приноравливаясь к Иришкиному шагу (она всегда ходит медленно), и что-то ей бормотал, она вполголоса отвечала. Что и говорить, красивая женщина, и наряды на ней были не чета тем, что я покупал, даже если и деньги присутствовали. Счастлив был Рогатый, любовно к ней склонялся, на цыпочках мог нести, пусть только захочет, а она тихо сияла, прямо как со мной — в прошлые мои жизни Сурка. Пегенький такой прыщ, но очень сильный. Кому, как не мне, знать.

— Так, — сказал я себе на своей скамеечке в одну восьмую голоса. — Вот так ничего себе! Что ж это такое выходит?

Выходило почти однозначно, хотя и тоже ужасно глупо — убийствами вот этими Рогатый не мстил мне за честь поруганную свою, а, наоборот, отбивал у меня жену. Не делал я ему, как выясняется, ничего дурного ни до тридцати семи лет, ни после, он просто решил отобрать у меня любовь. Не сволочь я, тайно скрытая, это только он сволочь! Я даром все эти жизни переживал, что на какую-то совсем уже чрезмерную гадость способен. И Риту мне подсунул, гадина, чтоб Иришенькой завладеть. За что ему, конечно, большое человеческое спасибо, Риту я не брошу ни за каких Ириш. Но, понимаете, Ириша тоже была мне человеком, очень родным. Не просто очень — чрезмерно. Какая-то вот такая картина стала вырисовываться у меня. А как же тогда я?

В это время, не успела еще полгода назад поженившаяся парочка дойти даже до второго подъезда (а у них был четвертый, весь исписанный граффити еще советского розлива), из-за угла, прячась, показался еще один человек с фигурой сутулой, характерной и предельно знакомой. Василь Палыч, дорогой мой, а вы-то откуда здесь?!

Безо всяких, это был Василь Палыч. Такой же седой, такой же сутулый и длинный, такой же пятидесятипятилетний, что и в нашей школе семидесятых годов. Он крался, как вор в мультфильме, высоко задирая ноги и носочком ставя их на то, что еще незадолго до Великой Октябрьской Социалистической Революции считалось асфальтом. И к стенке театрально прижимался. И взгляд только на парочку, нехороший взгляд.

— Ох, и ничего себе, — сказал я себе в одну шестнадцатую голоса. — Василь Палыч!

Он услышал. Он вздрогнул, еще сильнее прижался к стенке (парочка между тем входила в подъезд), встревоженно завертел головой, потом бесшумно ускакал прочь. Я за ним, но уже шумно.

Василь Палыч староват был соревноваться со мной, но проявил прыть героическую. Бежал быстрее лани, выставив локти наподобие крыльев. Но куда ему, я очень быстро схватил его за плечо, он еще и до трамвайных рельсов добежать не успел. — Василь Палыч!

— Что вам от меня нужно, молодой цыловек? — своим особенным тенорком гордо вопросил он. — Оставьце мое плечо у покое. — Василь Палыч, ведь это я, Камнев Сережа. И тогда Василь Палыч сказал:

— Сирожа, я вас прошу. Вы уже усе сделали, от вас уже ничего не зависит. И не вмешивайтесь не у свое дело. Вы обознались. Какой здесь может быть Василий Павлович? И ушел.

Мне кажется теперь, что я понимаю все. И про Василь Палыча, хотя бы на уровне чисто интуитивном, логически не обосновываемом, и про Рогатого на том же практически уровне, только вот кличка мне его непонятна, и вообще про все. Одновременно мне кажется, что я не понимаю ничего абсолютно. Кажется мне еще, что мне и понимать в этом мире ничего особенного не хочется. А хочется просто в нем жить. Но вот что я думаю.

Если, скажем, я брошу свою любимую Риточку и отобью у гада Рогатого свою любимую Иришу, то ведь он, человек исключительно сумасшедший, снова примется меня убивать, причем убивать зверски. К чему я привык и против чего, собственно, особенно и возразить не могу. И я снова стану рождаться. Я знаю, Ириша увидит меня и думать забудет про этого сумасшедшего. А Рита что? Рита ничего. Пять лет подожду и любовницей сделаю. А то и ждать не стану.

I'm on the top of the world, здесь ничего интересного, давайте, я сам посижу здесь один.

Пройдет время, и мы привыкнем к такому такому полезному, такому волшебному, такому удивительному изобретению, как копир. Вот чего я боюсь.

Разве могу я в чем-то винить ребят, когда они хлопотали вокруг моего тела, разможженного почти до пояса пятисоттонным контейнером? Разве можно хоть в чем-то винить врачей, которые над этим телом колдовали битых три часа, стараясь спасти ту кроху жизни, которая в нем еще шевелилась? А когда я умер, и прошли все сроки, во время которых смерть называется клинической, а врачи все еще не сдавались, все еще на что-то надеялись и в конце концов победили, ну, может ли быть тут хоть толика преступления? Конечно они знали, что я на прямой связи с копиром, что, как только я умру, появится другой, всего на несколько дней моложе, а во всем остальном точно такой же, как я, они всех нас прекрасно знали, только не думали об этом, иначе пришлось бы стоять вот так просто и наблюдать, как умирает тот, которому ты можешь еще помочь. Что же, разве они меня убить должны были, когда увидели, что копир сработал и появилась на свет точная копия пострадавшего? Так в чем же, разобъясните мне, пожалуйста, виноваты все эти люди?

Объективности от меня не ждите. Очень может быть, что все на свете хорошо, а я просто полчеловека с изуродованным восприятием, ворчу на все, жалуюсь, ищу, на ком бы свою ущербность сорвать, что кругом виноват только я сам и никто больше. Но если я виноват, пусть даже и так, ТО В ЧЕМ ИМЕННО?

Еще ничего не понимая, на интуиции, он вошел в операционную, где люди и машины с упорством, достойным лучшего применения, бились за мою никому не нужную жизнь, рядом с ним, за его плечом, убивались ребята; их, конечно, никого не пускали в стерильную зону, им ничего не было видно, только спины врачей и глыбы приборов, они кляли себя последними словами, потели и утирались рукавами рабочих курток, мои ребята, друзья мои, раньше мои, а теперь «и мои тоже».