Евгений Гуляковский - Красное смещение

Манфрейм покачнулся. Рев, вырвавшийся из-под вечно опущенного забрала, не содержал в себе ничего человеческого.

Через секунду, забыв обо всем, господин этого мира несся вниз, перепрыгивая через ступени и пытаясь вырвать из ножен заклинившийся меч, которым не пользовался два последних тысячелетия.

Дверь, перекрывавшую вход в двенадцатый зал, они прошли быстрее всего. Возможно, оттого, что взбешенный многочисленными препятствиями Крушинский просто выстрелил из пистолета в открывшийся огненный глаз Ховалы. Это подействовало на хитрого демона лучше любого пароля — дверь открылась мгновенно.

Одиннадцать залов, переполненных сокровищами всех цивилизаций, остались у них за спиной, так и не сумев ни на секунду отвлечь внимание от главной цели. И вот теперь все трое стояли посреди последнего зала. Высеченный в материнской базальтовой скале тысячелетия назад, он поражал своими огромными размерами.

Всего три предмета хранил в своих глубинах двенадцатый зал манфреймовской сокровищницы. В глубокой нише в сафьяновой шкатулке, отделанной изнутри темным бархатом, лежала бутыль, искусно вырезанная из оникса, с нанесенными на нее древними рунами.

Глебу не надо было задумываться над ее содержимым, много раз обсуждали они с Варламом значение каждого предмета, хранящегося здесь. В бутыли эликсир бессмертия, драконья кровь, настоянная на мертвой воде.

Рванувшись вперед, Крушинский занес уже меч над проклятым сосудом, но какая-то смутная, еще не оформившаяся мысль заставила Глеба удержать его.

— Подожди. Давай осмотрим остальное. Причина всех бедствий не в эликсире, а в источнике мертвой воды. Не будет воды, не будет и нового эликсира — начинать надо с него!

Источник… Ничего в нем не было особенного, разве что алый цвет сталактита, спускавшегося от самого потолка. На небольшом возвышении под ним стояла золотая чаша.

Из кроваво-красного камня сочилась совершенно прозрачная жидкость. Постепенно, в течение нескольких минут, она собиралась в каплю и, падая в чашу, издавала долго не затихающий звон, эхом отраженный от пустых стен.

Крушинский снова рванулся вперед, и снова Глеб удержал его.

— Не твоим мечом! И рубить надо под самым потолком, там, где начинается красный камень.

Им пришлось составлять живую лестницу. Глеб встал внизу, взяв на себя основную нагрузку. Более жилистый и гибкий Крушинский взгромоздился ему на плечи, а наверху оказался самый легкий из них. Почетная обязанность рубить проклятый источник выпала на долю Шагары. Крушинский крепко придерживал за ноги маленького домового.

Огромный меч в его руках выглядел нелепо, но Глеб помнил о ничтожном весе меча и знал, что Шагара справится, достаточно будет простого прикосновения лезвия к основанию сталактита.

Шагара как-то неторопливо, словно преодолевая вязкое сопротивление невидимой среды, замахнулся. Меч описал в воздухе пологую кривую и коснулся камня под самым потолком, в том месте, где алый цвет сталактита переходил в обычный серый базальт потолка пещеры.

И в то же мгновение лезвие вспыхнуло ослепительным синим светом. У основания сталактита возник огненный протуберанец, на какую-то долю мгновения заполнивший все пространство зала.

Кажется, Глеб закричал, стараясь предотвратить несчастье, но его никто не услышал.

Ударная волна чудовищной силы обрушилась на них сверху.

Смягченная двумя телами, находившимися между ним и эпицентром этого удара, она не сразу лишила Глеба сознания, и, падая, он еще не до конца понимал, что, собственно, произошло.

Эхо от взрыва не затихало, напротив, оно становилось все сильней. Словно где-то в глубинах под замком ревел невидимый раненый зверь.

Рев перешел в грохот. Теперь уже весь замок содрогался от подземных толчков — ходуном заходили стены. С потолка сыпались все новые обломки камней.

Глеб из последних сил боролся с наплывающей дурнотой. Знакомый кисловатый привкус во рту и отсутствие чувствительности в руках говорили о серьезной контузии. Но он должен был встать, во что бы то ни стало он должен был подняться и довершить начатое.

Он поднимал свое разбитое тело медленно, по частям, запрещая себе думать о боли.

Перед глазами стоял плотный туман, все перед ним качалось, проплыло залитое кровью лицо Крушинского. «Потом, все потом — даже это». Сейчас их собственные жизни не имели никакого значения. Значение имела только чаша.

Опрокинутая, она валялась на полу среди камней. Варлам просил его, если удастся, принести ему этой воды, чтобы лечить смертельно раненных воинов, как однажды вылечили его самого… Но судьба решила иначе, и он не жалел об этом.

Он искал осколки красного сталактита, но их не было, похоже, красный камень полностью сгорел во время взрыва. Это было важно — это было важнее всего.

Он должен был сделать все, чтобы Манфрейм не сумел восстановить источник мертвой воды. Но, кажется, тут все обошлось без него. Соприкоснувшись с настоянной на ненависти сталью гидровского меча, сам камень, рождавший мертвую воду, превратился в огонь.

Не осталось ни одного самого маленького осколка, и не было больше Шагары… Наверху огонь был слишком силен… Так силен, что не осталось ни клочка одежды, ни рукояти меча.

Опираясь о стены, шатаясь, Глеб продвигался туда, где лежала бутыль с эликсиром.

Замок содрогался все сильней от подземных ударов, пол то и дело уходил из-под ног.

Добравшись до ниши, Глеб крепко сжал в руках скользкий сосуд, теперь ему предстояло проделать обратный путь, к тому месту, где лежало разбитое тело Крушинского.

Манфрейм несся по подземным коридорам, подгоняемый яростью и страхом, эти чувства, не посещавшие его долгие тысячелетия, казалось, лишили Черного рыцаря остатков рассудка.

Манфрейм так торопился, что, миновав голограмму стены, забыл повернуть рукоятку, опускавшую сеть на логово Ламия, и голодная тридцатиметровая змея с головой собаки дождалась своего часа.

Обед, который достался ей после долгих трехсот лет ожидания, оказался не слишком вкусен.

Зато он казался достаточно объемным, и змею потянуло в сон, как это обычно бывает со змеями, полностью набившими свой желудок…

Долгий сон продолжался, пока не закончилось действие эликсира и тело Манфрейма не превратилось в пыль в ее желудке, но к тому времени многое изменилось.

Мир продолжал свое смещение в красную область спектра, началась долгая эпоха калиюги, но где-то там, на другом ее конце, на рубеже двадцать первого века впервые появилась надежда.

Ничего не изменилось в московской квартире — разве что прибавилось пыли на полках да на том месте, где когда-то висела картина с Георгием Победоносцем, квадрат светлых обоев напоминал о происшедшем.