Кир Булычев - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 24

Голос Кубыкина ответил:

— Ты не поймешь ответа.

«Вот и доработался, — не без издевки сказал себе Веснин. — Хорошо поработал. И образы четкие — прямо по Серову. Пиши с натуры!» И уже не зная что делать, спросил:

— Это ты?… Кубыкин?…

— И да, и нет, — ответил голос Кубыкина. — Выбери ответ сам.

«Вот и выберу! И скажу, валяй, мне вставать рано!»

Но вслух это произнести Веснин не смог. Только сжал кулаки:

— Но если ты не Кубыкин, то… кто ты?

— Иной, — ответил голос. — Я — иной.

— Иной Кубыкин? — изумился Веснин. — Разве Кубыкиных двое?

— Ты не поймешь ответа.

— Но ты… человек?

— И да, и нет. Выбери ответ сам.

— Но ты же разговариваешь со мной, и мы понимаем друг друга! Почему же я не пойму?

— Выбери ответ сам.

— А-а-а… — догадался Веснин. — Ты, наверное, не имеешь своего голоса, а потому берешь первый попавшийся. Вроде как на прокат, да?

Призрак промолчал.

— И ты уже с кем-то разговаривал? Я не первый?

— Да.

— Но если так, — Веснин вытер ладонью взмокший лоб, — значит, о тебе что-то знают, тебя кто-то видел, тебя кто-то встречал…

— Помнят ли тебя все те дети, с которыми ты где-то когда-то разговаривал?

— Дети? — переспросил Веснин. — При чем тут дети?

Спрашивая, он на ощупь искал спички. Не решался повернуться к призраку спиной, холодел от его мерцания:

— Я что, похож на ребенка?

— Ты не поймешь ответа.

— Но что-то должно нас связывать, если ты идешь на разговор с нами и даже пользуешься нашими голосами!

— Да, Разум.

— А-а-а… — протянул Веснин. — Братья по разуму!

Он произнес это с иронией. «Братья по разуму» был один из самых известных его романов, но сейчас, в этой одуряюще душной ночи любая литературная ассоциация выглядела по меньшей мере нелепо. И Иной, казалось, ощутил это:

— Твоя усмешка определяет ступень твоего разуме.

— У разума есть ступени?

— Да.

— Их много?

— Мы насчитываем их семь.

— На какой же находимся мы — люди?

— Вы вступаете на вторую.

Веснин нащупал, наконец, спички. «Интересно взглянуть — что там, за сосной? И у палаток. И у кухни… Не Ванечка же устроил этот концерт?…» Он представил тоненькие Ванечкины усики и решил: с него станется!

Призрак медленно поплыл по стволу сосны, и Веснин услышал:

— Я не стесняю твоей свободы. Ты волен выбирать сам.

«Еще бы! — нервно хмыкнул Веснин, — Конечно, волен. Только что будет, если я попаду под высокое напряжение?…» Но вслух он опять ничего не сказал, только молча, замирая, чувствуя колодок в груди, подполз на четвереньках к выходу, за которым услужливая, но слишком громогласная молния сразу высветила пустой, как пустыня, лес — никого! Кричи, вопи — никто тебя не услышит. Все спят.

«Значит, не Ванечка…» Эта мысль, как ни странно, успокоила Веснина. Он не любил шуток, суть которых до него не доходила. И осмелев, он поднял глаза на то, что называло себя Иным:

— Значит, ты не человек?

— Ты не поймешь ответа.

— А твоя родина… Я могу узнать, где она?

— У разума одна родина.

— Что это значит?

— Ты не поймешь ответа.

— Но я понимаю твою речь, я, наконец, вижу тебя! Почему же я не пойму ответа?

— Ты не видишь меня. Ты не можешь видеть меня.

— Разве это… — Веснин замялся. — Разве это газовое облачко не ты?

— Так же, как и голос.

— А почему я не могу видеть тебя?

— Ты не готов к встрече.

— Но если между нами есть какая-то связь… ты этого не отрицаешь… Если я могу выбирать ответы сам… Я ведь могу решить, что ты — это нечто невообразимо далекое, но действительно имеющее отношение ко мне… Может, мой слишком далекий потомок… Значит ли это, что когда-нибудь я и сам стану таким?

— Как вид. Но не личность.

— Ни один вид сапиенса на Земле не просуществовал более шестисот тысяч лет. Выходит, мы, люди разумные, можем существовать дольше?

— Ты не поймешь ответа.

— Ты разговариваешь со мной, как с ребенком, — обиделся Веснин. — Когда мы что-то не хотим объяснить ребенку или не можем объяснить, мы так и говорим: «Ты не поймешь». Но ты… Неужели ты явился лишь для того, чтобы убедить нас в нашей неподготовленности?

— А разве ты, возвращаясь в детство, поступаешь не так же?

— В какое детство?

— В свое.

— Я не умею, — растерялся Веснин. — Этого никто не умеет. А если бы и умел… Зачем мне возвращаться в детство?

«Да, — подумал Веснин. — Зачем? Жарить картофельные очистки на той железной печурке, что стояла в нашем доме и сжирала неимоверное количество дров, которые именно мне приходилось таскать из леса? Мерзнуть в бесконечных очередях, даже не зная, будет ли сегодня хлеб? Жадно глазеть на книги за окном закрытой библиотеки?… Не очень-то веселым было мое детство… Не очень-то мне хочется вернуться туда…»

Веснин вспомнил мать. Усталую до слез, но счастливую — она выменяла на старый комод кусок мутного, желтого, как табак, сахара. Маленький праздник. Господи! Он, Веснин, не хотел возвращаться в свое военное детство. Наоборот, он, не раздумывая, вытащил бы из этого детства свою умершую от недоедания сестру и мать, распахивающую огород на корове, и даже соседа, в ледяную январскую ночь укравшего у них чуть ли не половину дров… Он-то, Веснин, выжил, ушел из детства в юность, и дальше, туда, что называют зрелостью. И взял потом свое, отдышался, попробовал настоящий сахар. А вот младшая его сестра навсегда осталась в детстве. И сосед остался там. И мать — со всеми маленькими голодными праздниками, со всей огромной военной никому теперь не объяснимой тщетой, и с еще более огромной верой в скорые изменения… Нет, Веснин не хотел возвращаться в детство. Он и в книгах не наделял своих героев детством, сознательно уходил от этого. Слишком много несладких ассоциаций стояло за этим словом…

— Зачем тебе детство? — спросил Веснин. — Тем более наше детство.

— Я собираю опыт.

— Тебе недостаточно своего?

— Ты не поймешь ответа.

— Кто же идет за опытом в детство? И какой опыт ты собираешься там найти?

— Подобный твоему.

— Но для этого надо прожить мою жизнь. Какая польза тебе от моих слов, если я даже смогу пересказать опыт?

— Мне не надо слов, — сказал голос Кубыкина. — Ты вспоминаешь, ты чувствуешь. То же самое вспоминаю и чувствую я.

— И мой опыт становится твоим? — не поверил Веснин.

— Да.

— И где-то, когда-то, в том неизвестном мире, из глубин которого ты явился, ты частично можешь ощутить себя мною, Весниным?

— Да.

— Но это же бесполезный груз! Ушедшее, прожитое… Кто мешает варенье с солью?

— Вспомни…

Веснин почувствовал головокружение, и опять до невероятности явственно предстала перед ним широкая и пыльная улица. За дряхлой церковкой, старчески приткнувшейся к новому кирпичному клубу, на выщербленных ступенях сидел Ванечка, а перед ним деревенский малыш, завороженно следящий за прутиком, которым Ванечка неторопливо рисовал что-то на песке. Пассажиры давно вошли в автобус — нагулялись, надышались после двухчасовой тряски и теперь ожидали его, Ванечку. А Ванечка не отходил от малыша, и уже метались голоса раздраженных пассажиров: «Архимед! Открыл семинар на пленэре! Ванечка, черт тебя побери! Ванечка!..» Только шофер автобуса не суетился. Лица его Веснин со своего места не видел, но видел тяжелые, в набрякших жилах руки, спокойно, с достоинством лежащие на руле. Именно спокойно. Шофер не волновался, не дергался, не жал на клаксон. А когда Ванечка вернулся в автобус, также спокойно, имея в виду малыша, сказал: «Не зашибут его там лошади?» И Ванечка, ни на кого не обращая внимания, ответил: «Не зашибут. Он знает больше, чем думает». — «Чего он не в лагере?» — спросил шофер, включая зажигание. «Говорит, мать не пустила. Отца нет, а скоро копать картошку». — «Это дело, — сказал шофер, — у меня так же было…» Голоса в автобусе смолкли. Казалось, каждый вернулся на единственную, свою, пыльную улицу, к тому единственному, однажды являвшемуся в детстве человеку, простым прутиком нарисовавшему на песке мир…