Эдгар Пенгборн - Дэви

Необработанную ворвань везут назад в Тюленью Гавань. Я слышал, что горожане узнают о приближении флота, когда он еще находится в десяти милях от них, — по тошнотворному запаху, даже когда не дует восточный ветер. Тут же начинается праздник — ведь это происходит лишь один раз в году. Затем наступают несколько недель работы, а потом все добрые граждане Тюленьей Гавани возвращаются к длинному периоду ничегонеделания, охоты, распутства, рыбной ловли, перебранок — главным образом, перебранок — и общипыванию карманов друг дружки до «жирной недели» следующего года. Во время перетапливания жира и еще много дней после этого, если не подуют милосердные ветры, дым от плавильных печей черно-лиловым облаком накрывает убогий город, и даже закаленные долгожители чувствуют тошноту. Это одна из главных причин, по которым в городе живет всякая мразь: неудачники, преступники, обманщики. Здесь не станет жить ни один человек, который способен заработать себе на жизнь в другом месте и которого не прогонят оттуда… Мы двигались на север в последние дни 317 года довольно медленно, часто останавливаясь больше, чем на неделю, в какой-нибудь деревушке, если нам нравилась тамошняя жизнь. Папаша Рамли вообще любил неспешность; я слышал его замечание о том, что если к вашему приезду какой-то вещи уже нет, то вряд ли стоит спешить за ней. Немногие шайки Бродяг отваживаются направляться на север, когда приближается зима. Поэтому, когда мы кочевали по Нижней дороге, в деревнях, изголодавшихся по развлечениям и новостям, были рады видеть нас, да и торговля шла хорошо. В довольно большом городе Саназинт мы повернули к востоку и перешли через границу в северную часть Вейрманта. Зимние месяцы с декабря по март мы провели не по-бродяжьему — в уединенном лагере у Вейрмантских холмов. В мае, как объяснил папаша Рамли, надо отправляться в Тюленью Гавань, где компании расплачивались с рабочими, но те еще не успевали спустить все деньги плутам и мошенникам. Впрочем, не это было главной причиной «зимних каникул» вдали от людей. Папаша Рамли устраивал трехмесячные «зимние каникулы» каждый год — причем даже в Пенне, где вряд ли существует кое явление, как зима. В общем, взрослые могут бить баклуши чинить упряжь, а молодежь, во имя Иисуса и Авраама, должна немного угомониться и кое-что изучить. Папаша говорил, что есть две вещи, способные выбить хоть какую-то дурь из молодых, — розги и учение. А из этих двух факторов, по его мнению, учеба была более достойной, даже если и доставляла значительно большее количество страданий.

Мамочка Лора была согласна с ним. Спокойная и философски настроенная большую часть времени, способная часами сидеть в одной и той же позе, не делая ничего — лишь куря трубку и глядя на природу, — мамочка Лора становилась демоном энергичности в присутствии человека, выказывавшего некоторые наклонности к тому, чтобы немного поучиться. Тогда в ход шло все — сердитая брань; язык, который заставил бы покраснеть моего папу (иногда он и заставлял); сарказм; сдержанная, но чуткая похвала; пощечина — все, вплоть до поцелуя или одного из медово-ореховых леденцов, которые она втайне хранила в собственной каморке и которые никто, кроме нее, не умел делать. Все шло в ход, если она могла надеяться, что это поможет вбить в вашу голову хотя бы капельку истины.

Мамочка Лора была родом из Вейрманта, с юга безмятежного пустынного края, где мы той зимой и квартировали. Название ее родного городишка было Ламой, горный городок вблизи границы с Леванноном. Позже, когда мы проходили там, в Ламой мы заходить не стали, хотя это было процветающее место, и мы могли бы неплохо подзаработать. Мамочка Лора ничего не имела против, но она давным-давно полностью порвала со своим детством, и у нее не было ни малейшего желания снова окунуться в прошлое. Она была дочерью школьного учителя. Я едва смог сдержать изумление, узнав, что в Вейрманте, где Святая Муркан-ская Церковь, разумеется, тоже контролирует все школы, не все учителя обязательно священники. Отец мамочки Лоры был светским человеком, ученым и мечтателем, который втайне дал ей образование, далеко превосходившее рамки тех сведений, которые ему было позволено сообщать другим детям: у него была безумная надежда, что, возможно, когда-нибудь жизнь переменится, и станет возможным, чтобы обычная женщина, не монахиня, преподавала. Это была странная идея, за которую его вполне могли бы выпереть из школы и отрядить к позорному столбу. В приступах мрачного настроения мамочка Лора иногда говорила, что ему повезло, что он умер молодым. В этих же приступах она иногда чувствовала, что его учение попросту было лишним для нее в любом мире, за исключением того, что существовал в его воображении.

Я не понимал в те дни, когда боролся за собственный путь в край знаний, который она открыла для меня, что мамочка Лора жертвовала себя всю без остатка… А какой ребенок когда-либо понимает мотивы, скрывающиеся за неблагодарным учительским трудом, или, если уж на то пошло, ценность самого этого труда? Осмелюсь заявить, что ребенок с такой проницательностью был бы чем-то вроде чудища. Но теперь, когда остались позади наши с Ники двадцать девятые дни рождения, мне кажется, я начал понимать мамочку Лору и ее обучение — теперь, когда мы так волнуемся за дитя, которое носит под сердцем Ники; теперь, когда мы так много думаем о его будущем и так не уверены в том, какой мир придется исследовать этому ребенку.

На острове Неонархей конец апреля. В последнее время я писал только от случая к случаю, часто очень неохотно, сердясь на принудиловку, которая может как подтолкнуть, так и оттолкнуть от пера человека, в других случаях довольно разумного… Да, черт возьми, кто бы еще, кроме безумца, стал писать книгу? Вероятно, вы заметили, как изменился мой метод повествования некоторое время назад. Это отчасти потому, что разум мой испуган и отвлечен — Ники не слишком хорошо себя чувствует.

Она настаивает на том, что ее боли и недомогание совершенно естественны для седьмого месяца беременности. Опасности этого величественного положения безмерно преувеличиваются, говорит она — она еще ни разу не оставалась без мужа от этого. Ребенок живет и двигается, мы знаем это; часто она хочет, чтобы я тоже почувствовал, как он толкается.

Но есть и еще одна истинная причина, почему я пишу о времени, проведенном с Бродягами, более торопливым стилем — никаких подробных повествований, просто краткое освещение моментов, которые я лучше всего помню. У меня нет желания извиняться. Ваш собственный самый большой недостаток как раз противоположен спешке: я имею в виду ту ужасную неуверенность, безобразную неспособность решить, существуете ли вы. Вы справитесь, если окажетесь в силах. В моих словах — не извинение, в моих словах — сдержанная попытка объясниться.