Владимир Владко - Фиолетовая гибель

— В самом деле, ты пьян, Фред. Наболтал всякую всячину, святую яичницу на ультрамарине с фиалковым запахом и сапогами всмятку…

— Но, но, ты не заговаривайся! — угрожающе перебил его Фред.

— Ты лучше пойди да немножко полежи под кустом, пока у тебя виски выйдет из головы, — продолжал Клайд, не обращая внимания на возмущение Фреда Стапльтона. — А тогда мы еще поговорим с тобой, если тебе уж так необходимо поражать меня…

— Не только мне, а и тебе тоже, — упрямо перебил его Фред. — Об этом и разговор.

— Ладно, ладно, будет и такой разговор, — ответил успокоительным тоном Клайд. — Ты, главное, пойди и отдохни, это для тебя самое важное. А мы с Мэджи пока тоже кое-чем займемся. Да, Мэджи? — обратился он к девушке, которая, правду сказать, ничего не понимала из велеречивых рассуждений Фреда Стапльтона и только удивленно моргала глазами во время этой странной, с ее точки зрения, беседы.

— Конечно, Клайд, — с готовностью ответила она: что бы ни решил Клайд, все равно это будет лучше, чем самоуверенные разговоры его полупьяного друга.

Фред презрительно отвернулся в сторону и с независимым видом засвистал какую-то песенку: что ж, если, вместо того чтобы говорить о серьезных вещах, Клайд предпочитает заниматься утешительными беседами с девчонкой, это его дело.

Фред Стапльтон не знал, что Клайд Тальбот, отойдя от костра, скажет Мэджи Бейкер тихо, но решительно:

— Если вы не возражаете, Мэджи, мы сейчас займемся записями Джеймса. Он, знаете, вел дневник. Не все время, но записывал там все, что представлялось ему самым важным.

Мэджи встрепенулась: дневник Джеймса Марчи? Не о нем ли говорил он с нею тогда вечером? Но ведь Джеймс сказал тогда, что он оставил свои записи и то, чТо писал для нее, дома?..

— Мы посмотрим в его рюкзаке, — продолжал Клайд. — Мне почему-то кажется, что Фред затеял какую-то не слишком хорошую игру. То, что он ничего не сказал по сути, еще больше убеждает меня в этом: значит, он что-то придумал. Что именно, я, конечно, еще но знаю. Но… одним словом, посмотрим записи Джеймса. Они могут помочь нам.

Мэджи сидела в палатке, накинув на себя мохнатое пальто и подобрав ноги под одеяло: сырой, неприятный ветер не утихал, он все так же настойчиво и упрямо дул с запада, со стороны неумолчно шумевшего леса и далеких, скрывшихся за тучами гор. Ей было холодно. Ветер проникал в щели между полотнищами палатки, он ледяными пальцами прикасался к лицу и телу девушки; как она ни закрывалась от него, он находил где-то проход, снова и снова поднимался вверх, заставляя плотнее натягивать пальто и ежиться. Клайд сказал, что, наверно, этот ветер принесет с гор дожди, и потому так похолодало и нет солнца. В закрывшемся облаками небе ни один его луч не может пробиться в хмуром покрове, надвинувшемся на их лагерь. Но Мэджи понимала, что ее знобит не столько от холодного ветра, сколько от того, что она страшно устала за эти два дня и ей хочется поскорее уехать отсюда, как только приедет шофер автофургона. Бог мой, что произошло за эти два-три дня!

Уход Фреда, да, именно уход: ей казалось, что это самое ужасное. А потом выяснилось, что поступок Фреда Стапльтона, хоть она и страдала и плакала из-за него, значит для нее совсем не так много, как смерть Джеймса, который вдруг оказался изумительно ласковым и внимательным и, наверно, оттого близким и по-настоящему нужным. Впрочем, «вдруг»-это только так говорится, а на самом деле, разве подходит сюда слово «вдруг»? Теперь девушка знала, что было вовсе не так.

Мэджи снова открыла тетрадь Джеймса на той странице, где начиналось его первое письмо к ней. Да, это было именно письмо, как и все другие, и именно к ней, хоть она даже не могла думать и подозревать, что Джеймс писал ей. Когда он в тот памятный вечер впервые случайно обмолвился о каких-то своих записях в дневнике, она решила, что это будут случайные строки о ней, как и об иных девушках: мало ли что приходит в голову человеку, если он пишет дневник? А оказалось, что это письма. И разница между ними и обычными письмами была лишь в том, что письма Джеймса никуда не посылались, и она, вероятно, никогда бы о них ничего не узнала, если бы не…

А сейчас она вновь читала строки этого письма:

«Милая, далекая Мэджи, о которой я могу только думать, только мечтать, и ничего больше! В моей комнате тишина, и со мной только моя трубка да эта тетрадь. То, чю пишется в тетради, никто не узнает, потому что это лишь для меня. Как серый дымок от моей трубки, который возникает в воздухе всего на минутку, чтобы затем исчезнуть и рассеяться. Но я вижу Вас, Мэджи, в моей тетради, я вижу Вас в легкой дымке, поднимающейся из моей трубки. Я вижу Вас так, как увидел в первый раз, и это было, вероятно, на всю жизнь! Никогда я не мог бы сказать этого Вам вслух, я не умею говорить о себе и о том, что чувствую. А писать могу — обо всем, и даже о Вас!.. Тихо и размеренно тикают мои часы, каждая секунда падает в вечность, одна за другой, одна за другой. С ними уходит и вся жизнь, моя глупая и неуклюжая жизнь. Мне не было никогда жаль ее, разве только я сожалею, что не узнаю еще много интересного. Но я всегда утешал себя тем, что это все равно неизбежно, потому что жизнь всегда слишком коротка для того, чтобы узнать если не все, то хотя бы значительную часть этого „всего“. Так было до тех пор, пока я не увидел Вас, Мэджи. Ту, пушистый излом бровей которой над синими, вспыхивающими лукавством глазами напоминает излучину реки с блестками солнечных лучей на воде. Ту, которая вдруг может сразу становиться грустнозадумчивой, и тогда не нужно никаких слов, потому что хочется только видеть Ваши печальные глаза и погружаться в их прозрачную глубину. Вас, стройную и светлую, словно возникшую из яркого солнечного луча в сиянии каштановых вьющихся волос, — да, Вас, Мэджи! О, я знаю, что Вы никогда не сможете заметить несуразного, нелепого и смешного Джеймса-Коротышку, как говорят Фред и Клайд. Ведь он даже не умеет танцевать! Но разве это может помешать мне молча, тихо мечтать о девушке, которая, не зная этого, вошла в мою жизнь и останется в ней навсегда?..»

Это было первое письмо Джеймса Марчи к Мэджи. Клайд сказал, отдавая ей тетрадь с письмами:

— Здесь, как я вижу, нет ничего относительно метеорита и космической плесени. Это частные записи Джеймса, еще до того, как он нашел черный камень. Но они, видимо, относятся к вам, Мэджи, судя по обращениям. Может быть, я и не должен был отдавать эти записи вам, но кому же я передам их? Почитайте, Мэджи. Все равно Джеймса уже нет… А я возьмусь за ту тетрадь, которая меня интересует.

Да, Джеймса уже нет. А его письма к ней есть. Как это удивительно и грустно: читать письма к тебе от того, который навсегда ушел. Читать письма Джеймса — ведь ни я, ни кто-нибудь другой не смог бы о них ничего узнать, если бы… Читать, волнуясь и думая: он писал это тогда, когда я почти не замечала его; и как печально понимать, что и в то время он был таким же хорошим и ласковым, а не только теперь, в лагере. А она…