Алексей Смирнов - Натюр Морт (сборник)

— Не надо ничего, — сказал Антон.

— Как хочешь. А теплые вещи ты взял? — спросил вдруг Коквин.

— Теплые вещи? Зачем?

Звеньевой рассерженно плюнул.

— Ферт, как обычно, витает в облаках, — заметил он. — Ну конечно, сам-то форму не носит. Мы же пальто и шуб не надеваем, — объяснил он Антону. — Зимой и летом — одним цветом. Если на улице холодно, поддеваем под гимнастерку свитер или два, под галифе — кальсоны…понятно?

Белогорский встревоженно заявил:

— Но я же не знал. Мне не сказали…

— Значит, пойдешь так, налегке, — вмешался Недошивин, проявляя отдаленное подобие удовольствия. Но Коквин взглянул на него осуждающе:

— Мы же жизнь утверждаем — забыл? Что, если наш товарищ простудится и сляжет? Не переживай, — сказал он взволнованному Белогорскому. — Поищем на складе — как-нибудь сегодня перебьемся. А завтра — завтра уж будь добр, не подкачай. За город поедем.

…С теплыми вещами вышло не так просто, как хотелось. Ничего подходящего на складе не нашлось, и Антон был вынужден надеть три гимнастерки вместо куртки, которой отныне отводилось почетное место дома, в платяном шкафу. Он подумал было натянуть обмундирование прямо поверх нее, но получилось слишком уродливо. Новенькая нарукавная повязка с черепом и солнцем немного улучшила настроение; по вкусу пришлись Антону и высокие шнурованные башмаки. Он извивался и изгибался, рассматривая свое отражение в зеркале, а Щусь поминутно глядел на часы, тревожно причмокивал и, в конце концов, не вытерпел:

— Ну, хватит, друг, пора. Старик отвратный, душу вынет. На секунду нельзя опоздать.

— Это что ж — мы вроде как сиделками будем? — уже сообразил Антон.

— Вроде! — передразнил его Щусь и саркастически фыркнул. — Как посмотреть. Сиделки у него не задержались — мало тебе не покажется.

Они вышли из подъезда и зашагали в сторону станции метро. Прохожие оглядывались на их повязки, и Белогорский ловил себя на желании идти со скрещенными руками, прикрывая эмблему ладонью. Он понимал, что это будет выглядеть нелепо, и потому задирал подбородок, а шаг начинал вдруг печатать, хотя в армии никогда не служил и терпеть не мог военных. Щусь сосредоточенно семенил рядом, размахивая руками. Задыхаясь, он на ходу рассказывал:

— Атасно поганый дед. Угодить невозможно. Завел себе, знаешь, тетрадочку, и пишет в нее — кто и во сколько явился, что принес, да как посмотрел. Не дай бог что-то пообещать и не сделать! Вонь подымется до небес. Попробуй, вякни в ответ!

— А зачем такого обхаживать? — удивился Антон.

— Живой, вот-вот помрет, — Щусь с осуждением покосился на Антона. — Должны — и все, и все вопросы побоку. Жизнь — святая штука, ее беречь надо.

Белогорский, никак не ожидавший от пройдошеского Щуся высоких сентенций, смущенно замолчал. Но и Щусь, в свою очередь, испытал неловкость. Говорил он искренне, однако говорил не до конца, и чувствовал себя обязанным досказать правду.

— Ну, и квартиру обещал оставить тому, кто утешит на старости лет, — признался Щусь.

Антон закатил глаза.

— А-а! Вон оно что! С этого и начинал бы!

Его спутник хотел возразить, но не смог, понимая, что иной реакции и ждать не приходилось. Вспомнив, что «УЖАС» чрезвычайно ревностно относится к идейной чистоте движения, Щусь выругал себя последними словами.

— Но ведь не нам же будет квартира? — развил мысль Антон.

— Ха! — только и мог ответить Щусь, качая головой.

— А кому? — не унимался провокатор. — Ферту?

Тут уж Щусь не сдержался:

— Много болтаешь, друг! И к тому же — не по делу. Да Ферт — шестерка! Над ним — ты знаешь?..Ладно, забыли. Короче, движению, а не нам. И не Ферту. Жалованье — как считаешь — из чего тебе заплатят?

— Тоже верно, — Антон пошел на попятный. — Какое мое собачье дело? Бабки капают — и хорошо.

По дороге к метро напарники не забывали делать добрые дела — подавали попрошайкам, удаляли с тротуара бутылочные осколки, мягко журили малышей, норовивших перебежать дорогу, где не надо.

Им несколько раз попались на пути коллеги, одетые по уставу. Друг друга полагалось поприветствовать вежливой улыбкой и небрежным поклоном; Белогорский внезапно отметил, что шедшие навстречу сотрудники «УЖАСа» поздоровались с ним от души, не ради протокола, и в сердце его постучалась нежданная весна. Ему наконец-то повезло вписаться в некий клан, стать членом социума — а до вчерашнего дня его раздражало само по себе понятие общества. Колесо кармы все-таки провернулось — возможно, в последний миг; возможно, тогда уже, когда призрак самоубийства готов был шагнуть за пределы положенной пентаграммы и материализоваться.

Польстер оказался древним пергаментным старцем; у него был блестящий сахарный череп и серьезные, карего цвета глаза, смотревшие невинно и грустно. Жил он попеременно то в постели, то в инвалидном кресле, из квартиры выезжал разве что на балкон.

— Добрый день, товарищи, — заявил он с порога. — Товарищ Щусь, вы обещали мне… — Польстер нацепил очки и суетливо полез себе под плед. — Сейчас, сейчас, обождите… — На свет появилась аккуратная тетрадочка, в которой — помимо хронологических данных — мелькнули разноцветные графики. Как выяснилось позже, каждая кривая соответствовала тому или иному сотруднику «УЖАСа» и каким-то труднопостижимым образом выявляла эффективность его работы. Антон содрогнулся, уверившись в полном помешательстве старца. Но он ошибался — будь помешательство полным, все стало бы намного проще. Безумие, однако, затронуло только отношение Польстера к окружающему миру, но формальная логика нисколько не пострадала.

— У меня записано: десять сорок пять, — объявил старик недовольным тоном. — А сами пришли в одиннадцать ноль четыре.

— Мирон Исаакович, — Щусь хотел что-то объяснить, но Польстер остановил его жестом.

— Товарищ Щусь, поймите правильно, — и в клятвенном заверении он прижал к груди коричневые тонкие руки. — Я не хочу говорить про вас дурно. Но войдите в мое положение! Я, — и Польстер стал тыкать в раскрытую тетрадочку скрюченным пальцем, — я человек старого воспитания, привык к дисциплине. Если мне сказано ждать кого-либо во столько-то и во столько-то, я подчиняюсь. Я планирую свой распорядок дня, испытываю положительные эмоции, во мне просыпается известный интерес к жизни…Однако проходит время, мои ожидания напрасны — как же мне быть? Плюнуть на все и не брать в расчет? Но я не могу, вы понимаете, я не могу, — Польстер почти перешел на визг. — У меня внутри все обрывается, я пью валокордин, мне ничего не помогает…

— Я все понял, — скорбно прошептал Щусь и невольно тоже прижал к груди руки. — Впредь, Мирон Исаакович, это не повторится. Вы уж извините — сегодня у нас появился новый товарищ, и мы, конечно, с учетом тяжести и сложности вашего состояния, должны были его подробно проинструктировать. Ведь ваш случай особый, мы не могли привести к вам неподготовленного человека…