Олег Овчинников - Кокон

– Моя жена. Аля. Алька… Дайте мне ручку или карандаш и… какой-нибудь бумаги. Я нарисую, как пройти. Там… легко. Только не пытайтесь через склад. Там… Ревун, против течения, и я… плохо помню эту дорогу. Лучше по нашим следам. Я покажу, где вход. Там остались навески в колодцах и… какой-нибудь мусор, вы найдете. Сначала – все время вниз. Потом Семикресток – он приметный, потом Лежбище… Правда, там завал на пути, придется разобрать или… я не знаю, взорвать по новой… – Антон поморщился от бессилия. Легко сказать «это не бред», но как сделать так, чтобы твои слова не звучали как бред? Что бы еще добавить такого, чтобы они поверили? Может быть, самое простое? Он попросил: – Поверьте мне, пожалуйста. И еще, умоляю… поторопитесь! Вы поняли, черт бы вас побрал? Она… Алька на… Какое сегодня число?

– Двенадцатое.

– Двенадцатое чего? – почти прорычал он.

– Августа.

– Августа! Тогда она… на седьмом месяце. Пожалуйста…

– В каком смысле?

– Ребенок. Мы ждали ребенка.

Все. Отстрелялся, как принято говорить в этих местах. Магазин мозга выщелкнул последний патрон-довод и напоследок тренькнул расслабленной пружинкой.

Он упал на подушку, чувствуя себя выжатым насухо. Он сказал все, что мог. Поверят ему или нет – от него уже не зависит.

– Саркисов! – рявкнуло над ухом – зычно, властно, достойно уже не подполковника – генерала.

Жаль, подумал Антон. Сейчас последует неуставная команда «Шприц!», он почувствует на сгибе локтя влажное касание ватки, мгновенный укол – и полный покой еще на трое суток ему гарантирован.

– Да, товарищ подполковник!

– Почему вы до сих пор здесь?

– А?… – спросили ошарашено, совсем не по уставу.

– Карандаш, планшет сюда – живо!

– Р-разрешите выполнять, товарищ…

– Бегом!

Хлопнула дверь, грохот казенных подметок наполнил коридор.

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Лежите, лежите. – Тяжелая рука опустилась на плечо. В отсутствии подчиненных старший по званию становился просто «старшим». Вздыхал он, например, совсем по-стариковски. От вполне уместных упреков, впрочем, воздержался. Добавил только: – И постарайтесь не волноваться. Вашей жене обязательно помогут.

– Спасибо, – Антон сморгнул правым глазом слезинку или каплю пота. Доли секунды хватило, чтобы углядеть смутный силуэт, притулившийся в ногах, на краешке больничной койки.

Ему вдруг нестерпимо захотелось взглянуть на своего благодетеля. Он несколько раз подряд моргнул, привыкая к свету. Наконец осторожно приоткрыл один глаз, другой – и как на раздвоенный сучок с разбега напоролся взглядом на…

– Что это? Что?!

– Где?

– Там! – Антон слепо ткнул пальцем в нужном направлении. Он мгновенно зашторил глаза веками, застегнул края на «молнию» ресниц – плотно, до судорог, как после направленного луча прожектора в лицо, но что толку? Оно успело скользнуть внутрь, переводной картинкой приклеиться к сетчатке – постылое изображение, от которого, казалось, избавился – решительно, навсегда.

Казалось…

– А, это… Лежал тут до вас один с черепно-мозговой, он и повесил, от скуки. Сказал: будет мне заместо телевизора. На прошлой неделе его домой отправили, а плакатик остался. Я не сильно разбираюсь, но вроде это какой-то французский актер, в кино снимается. Бельмондо, Жан, а вот отчества я так на вскидку не вспомню.

Стало быть, не галлюцинация. Стало быть, все-таки довел. Вот шельма!

Антон медленно открыл глаза. Чего уж теперь…

Проводник широко улыбался с плаката и показывал ему большой палец.

«А ты думал!»

Темно-голубые джинсы, светло-голубая рубашка (ее выбившийся из-под ремня левый край почему-то торчит вверх, как платок из нагрудного кармана пиджака), нагло-голубые глаза… И все это на фоне неправдоподобно-голубого…

– А почему надпись такая странная? Вверх ногами… – уже вполне благожелательно поинтересовался Антон.

– Ха-а, это не надпись, – коротко, по-военному, хохотнул подполковник. – Это тут кнопочка от сквозняка вылетела. Давайте, я поправлю. – Всхлипнула от облегчения панцирная койка, широкая белая спина загородила плакат. Сквозь ткань халата на прямоугольных плечах проступали парные звезды. – Вот так вообще-то должно быть. Это же он как бы в падении снят. Вроде бы с вертолета свисает, ногами за стойку цепляется. Вот и рубашечка задралась… А? – Он отступил в сторону. – Так лучше?

Вздыбленные смерчем работающих лопастей волосы, большой палец на правой руке, оттопыренный в древнеримском жесте «Прощай, гладиатор», резиновая улыбка на окаменевшем лице, умело наведенная гримерами фальшивая бравада… И все это на фоне неправдоподобно-голубого…

Антон сглотнул.

Ну, обрывайся скорее, душа! Уходи в пятки, трусливое сердце! Что же вы медлите?

И почему до сих пор не кружится потолок?

Он подождал еще полминуты, на всякий случай. Потом согласился:

– Гораздо лучше. Не люблю, знаете, когда небо… перевернутое.

Они любили ее, все четверо. И здоровяк, в чьей грубости и неотесанности она угадывала нарочитость, и мужчина с внешностью и манерами потомственного аристократа и печальным взглядом все на свете повидавшего человека, и вечный юноша с лицом молодого аббата, но с глазами озорными, лукавыми, в которых нет-нет, да и мелькнет такое, что только «Мамочка моя!» и румянец на обе ваших щеки! И, конечно же ОН, бесстрашный весельчак, задира, дуэлянт, пасквилянт, симулянт… Впрочем, она несколько увлеклась рифмами. Из всей четверки только у последнего была возможность заявлять о своей любви во всеуслышание, иногда – по сорок раз на дню, остальные трое, разумеется, никогда бы не осмелились выказать свои чувства к ней даже полунамеком. Покуситься на ту, которая отдала свое сердце твоему другу, можно сказать, младшему брату? Ах, оставьте! Это даже не смешно.

Они слишком ценили мужскую дружбу.

И они непременно спасут ее.

Поскорей бы!

Жаль, грубое дерево колодок не дает сложить ладони вместе, а натянутый на голову пыльный мешок не позволяет разомкнуть губ. Не хватало еще нарушить таинство молитвы суетным чиханием. «Апчхи» вместо «аминь»? Нет уж, лучше повременить.

Открытая повозка – полноте, простая телега, на которой ее везут, скрипит и трясется так, словно не изобрело еще человечество ни колеса, ни смазки к нему. Сухая солома исколола все тело. Все еще чувствительное, как это ни удивительно, тело. От колодок давно затекли руки, кожу на шее и запястьях саднит и щемит. Лошади тянут так неохотно, будто для них, а не для нее эта поездка грозит незаметно перерасти в последний путь.

Приехали!

Остановились без «Тпру!». Едва возница отпустил поводья, лошади тотчас встали и даже попятились слегка. Тоже чувствуют?