Николай Чадович - За веру, царя и социалистическое отечество

Не скрою, поначалу я хотел предупредить эту катастрофу, главным образом по причинам личного свойства.

Никогда прежде мне не приходилось принимать смерть посредством черной дыры или, говоря иначе, гравитационного коллапсара. Естественно, напрашивался вопрос: а как это может отразиться на создании, имеющем нематериальную природу, то есть на мне самом? Что, если эта загадочная прорва способна втянуть в себя даже бессмертную человеческую душу? Уж лучше на всякий случай подстраховаться.

Но Репьевы, в тела которых я теперь воплощаюсь с завидным постоянством, – это еще те субчики! Покорить их не так-то просто. Многие на этом обжигались.

И хотя я действовал, так сказать, изнутри, но не слишком преуспел. Все закончилось само собой. И для меня, слава богу, благополучно. Надо констатировать, что черные дыры при всей своей загадочности целиком принадлежат этому миру и никак не влияют на ментальное пространство вкупе с его эфемерными посланцами.

Что же касается человеческих жертв, как нынешних, так и грядущих (а боевая черная дыра – это посильней, чем лук-гондива), то избежать их можно иным, уже много раз испытанным мною способом – устранить в прошлом саму причину этой трагедии.

На сей раз мне не пришлось ломать голову над тем, в какой именно временной и географической точке река истории сменила свое русло, пусть далеко не идеальное, но хотя бы досконально известное.

Скорее всего это случилось где-то в конце восемнадцатого века на восточном краю Европы, когда очередное крестьянское восстание, запалом которого, как водится, являлось казачество – буйное и непокорное сословие, сложившееся из беглых преступников и социальных изгоев, – не захлебнулось, паче чаянья, в собственной крови, а закончилось полной победой, в результате чего хлебать кровь пришлось уже совсем другим людям.

Невыносимый крепостной гнет, позволявший тем не менее подневольным крестьянам становиться учеными, изобретателями, торговцами, промышленниками и церковными иерархами, сменился куда более ужасным гнетом – разбойничьим.

К власти пришли люди, привыкшие убивать, грабить и насиловать, а отнюдь не созидать, защищать и умиротворять. Законы разбойной артели стали законами государства. Блатная феня – официальным языком. Ни о каком национальном примирении не могло быть и речи. Восторжествовала идея всеобъемлющей расплаты, когда человек становится виноватым не вследствие совершенных преступлений, а только по факту своего рождения. Бреешь бороду – на кол. Не имеешь мозолей на руках – к стенке. Носишь очки – в рыло.

Впрочем, нечто подобное нередко случалось и в другие эпохи, и с другими народами. Чернь, объединившаяся с разбойниками, сметала постылую власть, но со временем, откормившись и перебесившись, принимала общепринятые правила игры – пусть не сразу, а где-то в третьем-четвертом поколении. Возникали новые правящие династии. Потомки грабителей и убийц придумывали себе благородных родоначальников. Откровенный грабеж сменялся сбором дани, расправы – судом, оргии – великосветскими балами, и все постепенно возвращалось на круги своя.

Лишь иногда бандитская власть сохранялась на века, превращаясь в незыблемую традицию и все глубже загоняя самое себя и подвластный народ в пучину людоедских убеждений, неправедной веры и повальной лжи. Все это, как правило, заканчивалось потом великой смутой и социальными катастрофами.

Вот и теперь, пользуясь медицинской терминологией, можно было сказать, что на лике старушки-истории появилась новая отметина – и отнюдь не мелкий прыщик, который и сам собой способен пройти, а гнойная язва, опасная не только для его обладателя, но и для окружающих. А язвы надо лечить радикальными методами, вплоть до иссечения. Значит, опять кровь, кровь, кровь…

Что же, мне к ней не привыкать.

– Как тебе, батюшка, Москва показалась? – не без ехидства осведомился казак, сопровождавший его от самой Тверской заставы. – Нравится?

– Почему она должна мне нравиться? – Барков с независимым видом пожал плечами. – Разве это блудница, которая всем подряд кокетство строит. Москва – мученица. Ей скорбь к лицу. Судьба такая.

– Ты на что намекаешь? – посуровел казак.

– Ни на что я не намекаю. Просто одно древнее пророчество вспомнил. Ты хоть сам знаешь, откуда Москва пошла? Ну так послушай. Великий князь киевский и суздальский Юрий Владимирович, прозванный Долгоруким, это место первым присмотрел. Тихо тут в древности было. Леса, горы, река. Вот он и повадился сюда наезжать. Для охоты и пирушек. Чтобы, значит, подальше от бояр и великой княгини. Только край этот был хоть и дремучий, да не пустой. Населяли его инородцы – язычники, финнам и мордве сродственные. Народ все больше смиренный, уважительный. Потому и сгинул… На берегу Москвы-реки у них капище имелось. Осквернили его однажды княжеские отроки. Потом еще. На третий раз явился ихний волхв, справедливости просит. Уймись, мол, княже, дай спокойно жить, мало ли вокруг других чащоб да пустошей. Охотиться и пировать где угодно можно, а сие место для нас святое. Нрав у Юрия Владимировича был – не приведи господь! В точности прозвищу соответствовал. Спуску не ведал. Велел он из языческих кумиров костер сложить и дерзкого волхва на него возвести. Когда огонь бороду опалил, старый чародей и провещал свое пророчество. Дескать, стольный город, который здесь впоследствии обоснуется, столько раз гореть будет, сколько ковшей вина князь удосужится выпить. Юрий Владимирович, между нами говоря, весьма охоч был до бражничанья. А тут еще назло волхву постарался. Вот с тех пор Москва и горит чуть ли не каждые двадцать лет. И впредь гореть будет, пока потомки того самого финна вольной и справной жизнью не заживут, от Руси-матушки отпав.

– Да хоть бы она и вовсе прахом пошла! – молвил казак с озлоблением. – Вредоносный городишко! Сколько тут нашего брата замучено да растерзано. Сколько истинной веры поругано. Логово сатанинское! Не зря здесь иуда Никон и антихрист Петр на свет явились. Наши старики завсегда говорили: лучше с чертом знаться, чем с москалем!

– Я от стариков и другое слыхал: вольные казаки – подлые собаки. – Барков своего провожатого особо не боялся, но коня на всякий случай придержал.

– Ах ты гадина дворянская! Вот я тебе сейчас клинком язык укорочу! – Казак в самом деле схватился за рукоять сабли.

– Безоружного рубить вольготно, он сдачи не даст. – Барков отвел глаза, дабы не встречаться с бешеным взором казака. – Что потом атаману своему скажешь? Он ведь, поди, давно меня дожидается.

– Мне атаман постольку поскольку… Я токмо перед Доном ответ обязан держать. – Казак был хоть и вспыльчив, но отходчив.