Николай Чадович - За веру, царя и социалистическое отечество

По сигналу горниста все штаб-офицеры съехались к Суворову и выслушали от него план дальнейших действий:

– Кавалерию разделить на две части. Улан увести вдоль реки влево, а драгун вправо. Пусть в удобном месте переправятся и скачут к месту боя. Пехота наступает в лоб. Артиллерию развернуть на этом берегу и бить навесным огнем. Не жалеть ни тех, ни других, поскольку обе противоборствующие стороны есть мятежники и отступники, нарушившие священную клятву, данную матушке-императрице и своему отечеству! С развернутыми знаменами и барабанным боем – вперед марш!

Все эти распоряжения были исполнены на диво быстро и точно. Четыре батареи конной артиллерии открыли стрельбу еще раньше, чем первые цепи гренадер ступили на лед. Запоздавшая кавалерия двинулась в разные стороны на поиски удобной переправы.

– Сами-то вы, Александр Васильевич, где собираетесь находиться? – поинтересовался Барков. – Войско ваше как добрый часовой механизм действует. Если ему правильный ход даден, то часовой ключ до поры до времени без надобности. Под часовым ключом я, конечно, вашу милость подразумеваю.

– Тебе бы все метафоры измышлять, пиит бездарный… В немецкой армии оно так, может, и принято, только я привык в деле среди своих ребятушек быть. С этого места батальное полотно удобно писать, а ходом боя управлять затруднительно. Рано еще наше войско с часами сравнивать. Оно любой сюрприз способно поднести, особенно на таком морозе. Если смелость имеешь, прошу пожаловать со мной на тот берег.

– Смелостью гордиться не могу, но и труса не привык праздновать, – ответил Барков. – А посему согласен составить вам компанию.

Взвалив смертоубийственную машину на плечо, а сундуки с патронными лентами поручив заботам двух дюжих канониров, взятых из резерва, он вслед за Суворовым вступил на лед, хоть и успевший набрать трехвершковую толщину, но во всех направлениях разлинованный трещинами и зиявший громадными полыньями, над которыми курился легкий парок.

Не успели они преодолеть и трети расстояния, разделявшего берега, как в сотне саженей слева огромная льдина внезапно перевернулась и накрыла нескольких солдат, угодивших под нее.

– Обходи стороной! – крикнул Суворов замешкавшейся цепи. – Их уже не спасете, а себя погубите! Солдат с полной выкладкой из ледяной купели не выберется!

Слова эти еще звучали в морозном воздухе, как справа в воду ухнул целый полувзвод.

– Царство им небесное! – Суворов перекрестился, а потом, обернувшись назад, вызвал командира пионерской [68]роты, оставленной в помощь артиллеристам. – Берите доски, жерди, лестницы, веревки и ступайте вслед за гренадерами. Спасенных из воды тащите к кострам, раздевайте донага и растирайте водкой.

До середины реки было уже рукой подать. Лед здесь трещал и прогибался, поверх его пошла вода. В теплых сапогах Баркова, предназначенных отнюдь не для защиты от сырости, сразу захлюпало.

– Шли бы вы вперед, Александр Васильевич, – посоветовал он, приостанавливаясь.

– Что так? – Тот даже не обернулся.

– Вы сложением легкий, чертиком везде проскочите, а у меня трехпудовая железяка на горбу. Если беда случится, могу ненароком и вас на дно утянуть.

– Сам, стало быть, смерти не боишься?

– Нет, – спокойно ответил Барков. – У меня эта жизнь не последняя.

– Набрался ты, братец, всяких мистических бредней. А зря! Одна у человека жизнь, смею тебя заверить. Про то и в Писании ясно сказано. А посему каждому человеку надлежит свою жизнь беречь, как богоданное чудо.

– Меня, признаться, совсем другое беспокоит. – Барков сделал еще один шаг и провалился по колено. – Где сейчас сам Емелька Пугачев? Раньше он перед боем богатый шатер раскидывал и возле него ставил штандарты с императорскими вензелями. А сейчас свое присутствие нигде не кажет. Ох, не нравится мне это. Как бы каверзу какую не подстроил!

– Признаюсь, сия мысль и меня с некоторых пор гнетет. – Суворов несколькими ловкими прыжками выбрался на сравнительно безопасное место. – Все хитрости турецких пашей и польских генералов я могу наперед разгадать. У одних мышление косное, у других салонное. А Пугачев человек сокровенный, огонь и воду прошел, партизанщину изведал. Да и учителя у него знатные были. Кто знает, что в его буйную головушку взбредет!

– То-то и оно… – Теперь Баркову приходилось выверять каждый шаг.

– Ты лучше бросай свою машину и выбирайся ко мне, – посоветовал Суворов. – Нельзя отказываться, если генерал-поручик и георгиевский кавалер тебе, поповичу, руку помощи предлагает.

– Спасибо, Александр Васильевич, за сердечное участие. Да только нельзя мне с этой штукой расставаться. Она для нашего святого дела вроде как палочка-выручалочка.

Высокий берег не позволял видеть того, что происходило за рекой, но там внезапно случилось нечто непредвиденное. Дружное «ура!» атакующих гренадеров захлебнулось, и повсюду разнесся свирепый вопль: «Ги! Ги! Ги!»

– Казакам гикнулось, а нам, простофилям, икнулось, – невесело пошутил Суворов. – Вот тебе, Ваня, и разгадка. Пугачев с лучшими своими войсками в засаде скрывался и только сейчас ударил. Ничего не скажешь, подгадал момент, стервец!

Солдаты, успевшие благополучно переправиться через речку, посыпались назад – на коварный лед. Вслед им роем летели пули.

Какой-то обер-офицер, прежде чем уйти под воду, успел крикнуть Суворову:

– Спасайтесь, ваше превосходительство! Западня!

Не прошло и минуты, как весь берег, насколько хватало глаза, густо покрылся бородатыми всадниками в черных барашковых папахах, надвинутых на самые глаза. В первых рядах красовались вожди бунтовщиков: и громадный Чика-Зарубин, и страховидный Хлопуша, и полковник Грязнов, и сам «Великий Государь», Емелька Пугачев, над головой которого развевался черно-красный императорский штандарт.

Оставив без внимания копошащихся под берегом гренадеров, казаки палили из ружей по артиллеристам, спешно пытавшимся переменить прицел пушек. Несколькими залпами с орудийной прислугой было покончено.

Лишь после этого Пугачев соизволил обратить внимание на людей, ожидавших своей участи на льду реки.

– Довоевались аники-воины… Будете знать, каково с императорской гвардией силой тягаться. А где же ваш знаменитый генерал Суворов? Ага, вижу, вижу… Слыхал о твоих подвигах, – глумливо ухмыльнулся атаман. – Хотя с виду натуральная мартышка. У меня такая прежде в петербургском дворце обитала. Жизнь я тебе, генерал, так и быть, сохраню. Будешь при моей Военной коллегии советником состоять. Только спервоначала присягу примешь.

– Много чести для хорунжего, чтобы боевой генерал ему присягал, – дерзко ответил Суворов. – Я тебя, злодея, даже плетью огреть побрезгую.