Михаил Тырин - Тварь непобедимая

Со странным чувством осознавал Шамановский, что все это он смог сделать сам, повторить, обойдясь без землетрясений, молний и лавы. Он не торжествовал, не уносился в мыслях к облакам тщеславия, он лишь радовался достигнутой цели. Потому что все это было сотворено им не ради славы и денег, а лишь для того, чтоб эта женщина когда-то опять обвила его своими руками и заглянула в глаза.

– Потерпи, моя девочка, – шептал пожилой, измученный долгой дорогой человек. – Совсем немного нам осталось ждать.

Майора разбудила боль, помноженная на холод и сырость. Он открыл глаза и тут же захотел снова закрыть их, оказавшись там, где он был, – в безмолвии и забвении.

Но путь в забвение закрылся. И майору пришлось принимать мир таким, каков он есть, и себя в этом мире.

Он видел над собой влажные ветви кленов и бледное утреннее небо. Ему было тяжело, неимоверно тяжело ощущать свое тело, словно бы отяжелевшее, окаменевшее, черствое.

С трудом он повернул голову. Кусты, трава, облупившийся забор... Какой-то скверик или парк.

– Карманы-то проверь! Все цело?

Голос резанул по мозгам тупой пилой. Но очерствевшее лицо даже не смогло поморщиться. Майор повел взглядом по сторонам и обнаружил женщину с метлой, в синем драном халате. Она стояла в трех шагах и по-свойски усмехалась.

Он стиснул зубы и титаническим усилием поднял свое тело. Покачнулся, схватившись руками за голову. Боль была такая, словно кто-то шарахнул деревянным молотком в висок.

– Совсем плохо? – поинтересовалась женщина. – Ну, потерпи, через полчаса откроется. – Она кивнула куда-то. – Деньги-то остались? Проверь карманы-то.

Майор отделился от скамейки, на которой лежал, и сделал пару шагов. Потом остановился, обнаружив на пути ржавый фонарный столб. Он облокотился на него и опустил голову, которую продолжали драть зубья пилы и пробивать молотки.

– И чего вы так пьете? – горестно вздохнула женщина. – Сам же небось не рад. Ладно уж, доведу...

Она взяла Солякова за рукав и потащила куда-то. Он не противился. Ведут – значит, заботятся. Значит, нужно всего лишь переступать ногами, а думать, решать, смотреть – это необязательно.

– Проверь карманы, – еще раз посоветовала женщина и ушла, оставив майора возле глухой железной двери в торце панельного дома.

Так... Карманы... Голова прояснялась, и майор наконец понял про карманы. Кошелек, удостоверение, часы... Что еще?

Было какое-то неудобное чувство в пояснице, словно что-то там застряло или прилипло. Майор хотел достать рукой, но не смог. Руки плохо сгибались, торс почти не поворачивался.

Пригревало, утренний холодок и сырость отступали. Неподалеку обозначились какие-то люди, они ничего не делали, просто стояли. Соляков понимал, что нужно скорее уходить отсюда, но никак не мог набрать на это сил.

Итак, карманы, часы. Должно быть что-то еще. Что, вообще, было вчера? Он вдруг вспомнил, как совсем недавно, может, пару дней назад, шел с женой, она поскользнулась на льду и разбила колено. Совсем недавно, это было так ясно видно...

Но какой может быть лед? Утро, обычное летнее утро. Разбитое колено, слезы боли. Что же дальше?

Рядом кто-то был. Майор напряженно повернул голову.

– Не знаешь, какое сегодня будет?

Он молчал, не находя сил что-то отвечать. И никак не мог увидеть собеседника. Он различал только два больших желтых зуба и неровно подстриженные усы. Они двигались.

– Если, блин, «Светлое янтарное», то у меня, блин, не хватит, – показался тощий кулак с волосиками, громыхнула мелочь. – У меня только на «Золотистое».

Майор все еще молчал, пытаясь увидеть лицо собеседника в целом, а не в виде отдельных зубов и усов. Опять появилось это неудобное чувство в пояснице.

– Если «Янтарное» будет, блин, попрошу неполную налить, – продолжали усы с зубами. – Как думаешь, нальют?

А вот показались глаза. Красноватые, грустные, незлобивые.

– Может, добавишь копеечек, если «Янтарное» будет?

Майор наконец достал до поясницы, почесал ее кончиками пальцев, и вдруг что-то слегка дернуло за ремень.

Он опустил глаза. У самого колена болтался и раскачивался его пистолет. Он оказался привязан к ремню обычным ботиночным шнурком.

– О-о! Извиняюсь... – Зубы-усы-глаза пропали куда-то.

Соляков с третьего раза сунул пистолет за пояс. Он долго брел по улицам, узнавая район. Реальность возвращалась, но слишком медленно, туго, сквозь боль и изнеможение.

Что же делать с коленкой? Может, нужно идти в больницу, к жене? Но откуда взялся лед?

Он вошел в дубовые двери Управления. Дежурный с изумлением посмотрел на сморщенный пиджак с прилипшими листочками.

Кабинет, стол, тишина. Оружие – в сейф, от греха. Кто-то заглянул в дверь.

– Иваныч, где пропадаешь? Тебя искал кто-то.

Через минуту снова скрипит дверь, черт бы ее побрал. Напротив – лицо, озабоченное. Капитан из оперативного отдела.

– Виктор Иванович, такое вот дело... По поводу больницы...

«Больница... Да, была больница».

– Как вы и велели, выборочное наблюдение. Некий Григорий Михайлович Пшеницын. Думали, валенок валенком. Три дня за ним ходили: дом – работа, дом – работа. Хотели уже снимать ребят и вдруг отфиксировали контакт. Некий Валентин Толстопятов, частный предприниматель, пробили по номерам машины. Если коротко – проходимец тот еще. Тут пара ребят освободилась, мы их на этого Толстопятова бросили...

Майор с усилием пытался вникнуть в смысл фраз, но смысл ускользал.

– Так что? Оставить на нем наружку? На коммерсанте, а?

«Оставить – не оставить... Знать бы самому».

– Оставляй, – выговорил наконец майор. – Оставляй... пока.

– Что с вами, Виктор Иванович?

– Устал очень... Устал.

Он наконец не выдержал. Сказал, что болен, и отправился домой. Дома была жена. На колене – едва заметный рубец.

– Как нога?

– Чего это ты вспомнил? Полгода уже прошло.

Не сумев ничего объяснить, Соляков завалился спать. То же тяжкое состояние переживал сейчас и его агент Юра Божеродов, бывший охранник клиники.

Неглубокое купирование памяти, которое провели обоим в «Золотом роднике», – процедура почти безопасная. Но голова и все тело после нее болят ужасно. Просто чертовски болят.

И вновь Донской удивил и встревожил Григория своим потерянным видом. Часы показывали только десятый час утра, а Андрей был уже пьян. Когда Гриша зашел в его кабинет, показалось, что он пил тут всю ночь, не ложась спать.

Пустых бутылок, правда, не было. Бутылки успели убрать. Но и без них потухший взгляд Донского, вялая посеревшая кожа были достаточно красноречивы.

Он был не просто пьян. Он словно бы потерял часть рассудка за эту ночь. Исчезли его вечная энергия, бодрость, улыбки и шутки. Он был подавлен и несчастен.