Мария Галина - Берег ночью

И, конечно, отец Лазарь принял на себя эту ношу.

До тех пор двигался он устало, и голос его звучал бесцветно и тускло, и даже к услышавшим Голос, он не выказал обычного своего рвения, а только велел отвести в пристройку при молельном доме. Сказал, что, мол, Служба должна благотворно на них подействовать, а если нет, то он, мол, потом разберется. Я — то в общем и целом уже знал, как он разбирается, может, подумал я, он надеется вернуть их в жизни при помощи того страшного действа, которому я был свидетелем после помешательства, сразившего жителей Голого Лога. Как он разбирается, когда действо не срабатывает, я тоже знал. На этот раз, впрочем, это сделать будет труднее — услышавших Голос было много. Слишком много. И у каждого была какая — то родня.

На сей раз я пошел в молельный дом со всеми — а куда деваться?

Наверное, думал я, я уже взрослый — вот только как оно произошло, я не заметил. Но раз не поперли вон, то точно — взрослый. Остальную — то малышню не пустили и даже парней постарше — тоже.

Может, думал я, все из — за ученичества этого? Он опять передумал, так получается?

Но пока что я стоял в полумраке молельного дома и отец Лазарь никакого внимания на меня не обращал.

А люди, увидев, как он выступает из полумрака придела, зашевелились и обрадовались. Наверное, думают, что теперь все их беды позади, мысленно усмехнулся я.

Впрочем, порой я ловил себя на том, что и мне самому так казалось.

Надо сказать, что, представ перед людьми, жаждавшими поддержки и утешения, он взял себя в руки и службу провел хорошо. Он говорил о чудесном избавлении, и о том, что, не пошли нам Господь своего знака, мы все погибли бы под развалинами — люди слушали его и успокаивались, и переглядывались, и улыбались. Потом он показал на меня.

Я слегка отпрянул — бежать отсюда было невозможно, сзади напирали люди, и я подумал, что вот сейчас он объявит меня виновником всех бед; мол, кары небесные обрушились на нас несчетно, потому как я по мерзкой своей природе восстал против Господнего промысла.

Но он подошел ко мне и положил мне на плечо тонкие худые пальцы.

— Вот, — сказал он, — воистину Бог велик, когда делает своим орудием одного из малых сих. Ибо не будь его, многие из вас были бы погребены в своих жилищах. Гонимым он был, и спас гонителей, преследуемым — и вывел к свету преследователей.

Люди возбужденно зашумели.

По — моему, большинству я уже сидел в печенках, но против отца Лазаря они и пикнуть не посмели бы.

Впрочем, отец Лазарь уже отступил на свое возвышение и повел речь дальше.

Сегодня он ничего не говорил о назначении людского рода, о грехе и каре, но может, это и не требовалось — все ждали лишь заверений в том, что дальше все будет хорошо, а уж он убеждать умел — в конце концов я и сам в это поверил и досидел до конца службы спокойно… Я видел, как люди перешептываются, кивают друг другу, потом замолкают, вслушиваясь в волшебные слова утешения, и лица их светлеют. Наконец, он умолк и вынес блюдо с хлебами — до праздника урожая было, правда, еще далеко, но это особый день, сказал он. Постоял немного, держа блюдо в руках, мне даже показалось, что он что — то бормочет, сам себе, почти неслышно, потом словно решился, повернулся ко мне…

— Тебе назначаю я обнести прихожан, Люк, дитя света, — сказал он, и передал мне блюдо.

По рядам опять прошел шепот. Если честно, я предпочел бы, чтобы он перестал, наконец, привлекать ко мне всеобщее внимание. Потом я подумал, что он делает это для того, чтобы потом, после службы, никто не посмел меня тронуть. Значит, думал я, он все — таки простил меня?

Я принял блюдо.

Оно оказалось неожиданно тяжелым — я еле удержал его обеими руками.

Вот я и нашел свое место, думал я — никто теперь не осмелится сказать мне ни одного худого слова, даже косо посмотреть. Скажи мне это кто — нибудь год назад, я подпрыгнул бы до небес, а сейчас почему — то не чувствовал ничего.

Тем не менее, я пошел по рядам, останавливаясь перед каждым, чтобы он мог взять себе кусочек, а отец Лазарь стоял неподвижно и наблюдал за мной. Даже когда я поворачивался к нему спиной, я чувствовал на себе его взгляд — он был точно прикосновение холодной руки. Я уже обошел всех, а он все стоял и глядел на меня. Потом подошел, взял у меня блюдо. Подержал его, поставил на стол… потом положил руку мне на плечо и подтолкнул к выходу.

Я удивленно поглядел на него.

Он знаком велел прихожанам оставаться на местах, а сам вышел со мной на порог молельного дома. Люди расступались и оборачивались, и тихо перешептывались — этот неумолчный шепот тянулся за мной, пока мы не оказались под небом.

Там уже совсем стемнело, но все равно было светлей, чем в молельном доме, наверное, потому, что вдали светилось море, как всегда в тихие летние ночи.

Воздух был свободен от пропитавшей его тревоги, очертания холмов, окружавших лощину, казались непривычными, но дышали покоем, я слышал, как ручей трудится, пробивая себе новое русло, а где — то вверху вился синеватый дымок — почти невидимый на фоне неба.

— Трудно собрать всех, верно, Люк, — сказал он. — Как ты думаешь, кто там остался?

Я нерешительно сказал:

— Наверное, Матвей, святой отец. Я не видел его со вчерашнего дня. В горах тоже трясло, но, если он уцелел, он, верно, ждет, чтобы кто — то поднялся к нему — он не любит торопиться.

Он кивнул.

— Ты не приведешь его?

— Я думаю, он к утру спустится сам.

Я никогда не стал бы возражать ему, но он говорил так мягко…

Он внимательно поглядел на меня.

— Боишься пропустить что — нибудь интересное?

Я пожал плечами.

— Сделай мне одолжение, Люк, — повторил он, по — прежнему мягко, — сходи за ним. Быть может, ему нужна помощь.

Я сказал:

— Ночью, святой отец? Ведь это… вы же сами…

— Ты уже ходил ночью, разве нет? — ядовито возразил он, — и, вроде, ничего с тобой такого не случилось. По крайней мере, ты так утверждаешь.

— Тогда… ладно.

— И вот еще… — он, казалось, колебался, но потом все же сказал, — если тебе когда — нибудь придется принимать решение… помни… в действительности все может быть совсем не таким, каким кажется…

Я тихо ответил:

— Я знаю, святой отец.

Он вновь вгляделся мне в лицо, сказал:

— Да… ты знаешь.

И слегка подтолкнул меня в спину.

Я побрел вверх по тропе. Когда я обернулся, чтобы взглянуть — смотрит ли он мне вслед, дверь молельного дома уже закрылась. Да я бы и не разглядел — темно было.

Впрочем, не настолько, чтобы не видеть тропы. И все же подъем был ненадежным — камни выскальзывали из — под ног и я обращал больше внимания на то, чтобы глядеть на то, куда я ступаю, чем на то, что творится вокруг. По дороге мне встретилось несколько бредущих навстречу овец — я заметил их только тогда, когда чуть не наткнулся на них. Они не пострадали — животные всегда чувствуют неладное и могут избегать опасных мест сами — если только человек не сбивает их с толку. Когда они успокоятся, то соскучатся по знакомым загонам и вернутся — я не стал гоняться за ними. Может, потому, что слишком устал — все мешалось у меня в голове. Так всегда бывает после того, как события слишком быстро сменяют друг друга. Случись сейчас что — то еще в том же роде, я бы не удивился.