Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

Он перечел стихотворение в четвертый раз и решил, что помнит его наизусть. По крайней мере, настолько, чтобы не забыть уже до самой смерти. Затем положил ставший бесполезным журнал на ладонь, раскрытыми страницами вверх, вытянул руку и резким толчком подбросил вверх – так отпускают на волю голубя мира или полураздавленную детскими пальцами божью коровку. Журнал тяжело взмахнул страницами, сделал пару беспорядочных кувырков, но довольно быстро выровнялся и стал планировать, медленно опускаясь к земле по широкой спирали. Толик высунулся из окна почти целиком и следил за полетом журнала, уцепившись свободной рукой за раму и чувствуя, как впивается в голые бедра острый край жестяного карниза. Следил с завистью. Сам Толик, случись ему выпасть из окна, не смог бы лететь так долго и красиво. Нет, он рухнет вниз, как свинцовый шарик, как гиря, как авиационная бомба. Как тяжкое осознание собственной подлости, тупости и ничтожества, которое не вымыть из головы даже самой дешевой водкой.

Где-то внизу возмущенно завыла сигнализация. Это уставший планировать журнал приземлился на чей-то автомобиль. Толик развел в стороны босые ступни, чтобы увидеть припаркованную поперек тротуара иномарку с пульсирующим красным огоньком позади лобового стекла и разделить ее возмущение. Неказистый серый прямоугольник маргинального издания на ярко-красном капоте и впрямь смотрелся неуместно. Другое дело, если бы обложка тоже была, скажем, цвета крови…

Сирена сигнализации сменила тональность и с воя перешла на лай.

«Так убиваться из-за сорокастраничной брошюрки! То ли еще будет… – безрадостно подумал Толик. И еще более мрачно добавил: – А вот Толи уже нет».

Лай сменился короткими отрывистыми повизгиваниями, как будто кто-то во дворе нерешительно резал свинью. Прерывистая струйка ацетона, купленного под видом водки, обожгла язык и направила мысли Толика в новое русло.

Имеет ли смысл оставлять после себя записку? Короткий постскриптум в дополнение к четверти миллиона слов, уже оставленных в назидание потомкам… которых, к слову сказать, никогда не будет. Если оставлять, то что-то простое и яркое, вроде «В моей смерти прошу винить Клару К.». Хотя при чем тут Клара К.? Это ведь не он сейчас лежит на жесткой кушетке в комнате, где форточки не закрываются даже зимой. Не из-под него молоденькая и вечно недовольная жизнью медсестра дважды в день выносит судно. И не к его правой руке между большим и указательным пальцами прикреплен маленький краник для капельницы, чтобы каждый раз не начинать поиск вены заново. Получается, Клара К. тут определенно ни при чем и винить ее в собственных проблемах бессмысленно и глупо. Кого же тогда? Бога, которого нет? Борис Борисовича, который до недавнего времени заменял Толику и Бога, и – чего теперь скрывать-отца. Самого себя, которого он почти уже наказал?

Или неизвестного владельца иномарки, снабдившего свое любимое транспортное средство таким невыносимо мерзким голосом?

Визг недорезанной свиньи заглох на полувсхлипе, теперь сирена надрывалась трелью соловья. Только очень мощного соловья, вероятно, бройлерного. Этой же песней, но в более приятной для слуха тональности часто возвещают о приходе гостей дверные звонки.

Что ж, звоните, неизвестно кого подбадривал Толик, звоните – и вам откроется. В конце концов не один и не два тревожных звоночка должно было прозвучать, чтобы привести его туда, где он находится в настоящее время. И даже не десять. Ведь это не так просто – усадить молодого здорового парня на подоконник – не широкий и деревянный, как в детстве, а пластиковый, шириной от силы дюймов десять. Причем усадить так, как никто и никогда не позволил бы ему сидеть, будучи ребенком: поперек подоконника, свесив голые ноги в раскрытое окно, окунув их, как в кисель, в теплый и влажный воздух летнего вечера. Что ноги – он был полностью обнажен, бесстыдно гол, беззастенчиво раздет, и если бы кто-нибудь догадался спросить у Толика, почему так много самоубийц выпрыгивают из окон неглиже, Толик выдал бы ответ с легкостью.

Совершенно непонятно, что надеть на себя, собираясь в последний путь. Такое, чтобы соответствовало важности момента. Это сложнее, чем девочке-подростку из небогатой семьи подобрать наряд для первой в жизни дискотеки. Как ей же на раннем сроке беременности выбрать шикарное платье для последнего на ближайшие пару лет выхода в свет. Анатолий рассудил, что лучше уйти из жизни так же, как пришел в нее, то есть голым, чем навсегда остаться в памяти случайных свидетелей «тем придурком с двенадцатого, в канареечной майке и непарных носках».

Отхлебнув из горлышка и чуть побарахтавшись в патоке неприятных воспоминаний, Толик пришел к выводу, что не может с уверенностью определить, сколько звеньев насчитывает цепочка событий, в конечном итоге вознесшая его на этот этаж и на этот подоконник. Зато может точно сказать, какой эпизод жизни стал первым звеном в цепи. Первой ступенькой в этом восхождении. Первым тревожным звоночком.

Это случилось дома у Оболенского. Да, почти как в мультфильме. «Толик в гостях у Бор Бориса».

– Немедленно сними с меня эту гадость! – на грани вкрадчивости и злобного шипения, едва не скрежеща зубами, процедил Толик. Ему казалось, что голос его звучит достаточно сурово, чтобы заморозить воду в стакане, однако Борю он отчего-то не впечатлил. Оболенский преспокойно стоял рядом, запустив руки в карманы тренировочных брюк, и тихонечко хихикал, похожий на злобного гнома.

– Ну почему же гадость? Сам же говорил, они счастье приносят.

– Сними! Это… это не смешно, – с трудом выдавил Толик, про себя успев подумать гораздо больше.

Стиснув зубы, он сетовал на дурацкое модное поветрие держать дома пауков в стеклянных садках, охватившее не только соседку по этажу Клары Кукушкиной, но и некоторых коллег по проекту, включая Бориса Оболенского. Сетовал на его четырехлетнего отпрыска Андрюшку, который при таком поведении едва ли дотянет до пяти, предложившего: «Дядь Толь, а хосесь его в луке поделжать?» И уже не сетовал – негодовал на самого себя, согласившегося на эту авантюру.

Он и не предполагал, что в этом крошечном существе, очумевшем от долгого пребывания в тесном помещении с невидимыми стенками, может быть столько прыти. Но нет, вяло побродив по ладони и опасливо глянув на далекий пол с вершины большого пальца Анатолия, новый обитатель Бориной квартиры внезапно взбодрился. Опрометью он промчался по оголенному предплечью, по прикрытому рукавом майки плечу, немного пометался там, словно бы пытаясь постичь глубокий смысл красно-белой эмблемы Московского «Спартака», и наконец утвердился на шее Толика между воротником-стоечкой и четвертым, кажется, позвонком.