Андрей Платонов - Фантастика-1988,1989

— Куркулиха? — переспросила она. — Смешное слово!..

— Да какое там смешное, — улыбнулся пастух. — Обыкновенное. Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе… А вот эту березу, видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый заглянет. И такие коленца отломит — закачаешься. А ты — стой, не бойся, что вспугнешь соловья, что он улетит… Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю. Секрет…

Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели лилии. Можно было различить густые заросли камыша. Тихо.

Пахнет водой и тиной.

— Река?! — радостно мигнула звездочка.

— Река-а, — отозвался пастух.

— Красивая река, — сказала девушка, — но кривая. Я другие знаю. Прямые, как твои березы.

— Да какая ж она кривая?! — обижаясь за свою речушку, отозвался пастух. — Это у нее изгиб здесь. Если обернуться птицей и подняться вверх над рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во, слышь, плещется! К заре!

— Рыбы? — звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза девушки насторожились. — Что это такое?

— Как бы это тебе сказать… Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные на земле. А рыба — она молчаливая хозяйка воды. Только человек это забывает, думает, что везде он верховодит.

Пастух взглянул на девушку — поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:

— Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа рыбья, у них серебристая — играет, переливается… Сейчас на земле много рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось — доверховодился человек. А в нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка… Может, утречком, на самой зорьке, — сгоняю, только коров соберу, — порыбачим?

— Может быть, — ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. — А много у тебя коров?

Он вздохнул.

— С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно — норовом ласковая, тихая, послушная.

Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.

— Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?

— Что это — раз-бол-тал-ся?

— Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку.

— А-а, — она улыбнулась. — Это не опасно. А отдохнуть хочу.

Они повернули обратно.

— Ты извини за нескромный вопрос… Но откуда ты, красавица серебристая?

— О, — она запнулась. — Я… из далекого далека. У нас реки прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно, как и у вас, каждая имела свой характер, и в них тоже водились молчаливые рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие… Я… я — разведчица, хотя ты не должен об этом знать, — неожиданно закончила она.

— Это не опасно, — вспоминая ее слова, сказал пастух со смешком, как будто бы ее рассказ был для «его никакой не диковиной.

— Ты думаешь? — серьезно спросила она.

— Да, — твердо сказал он. — Вот мы и пришли.

А после паузы добавил:

— Я вообще-то люблю поспать, а тут полночи уж позади. Ну да худа без добра не бывает. С тобой вот познакомился…

— Как ты сказал? Худа без добра…

— …не бывает.

— Хорошее выражение! Красивое!

Пастух установил лестничку, и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный — серый кирпичиком, уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказалась, говоря, что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.

— Подогрев подогревом, — возразил он, — а ничего нет лучше мягкой овчины. Поверь мне!

Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.

— Ну пока! — попрощался он, залезая на «второй» этаж, под самую крышу. — Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо! Да, а зовут-то тебя как?

— Яа, — сказала она.

— Яа. Красивое имя. Надо же — Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе сколько?

— Годков?

— Ну, лет. Сколько ты живешь?

— Мне двадцать пять весен.

— Двадцать пять… Да-а… А можно еще один нескромный вопрос, хоть и так уж, наверное, замучил тебя?

— Ну что ты, совсем нет. Мне хорошо с тобой.

— Яа, как так, ты говоришь, а без голоса, только звездочка мигает, но я все понимаю? И ты понимаешь мой язык.

Девушка опустила глаза.

— У нас тоже когда-то речь была живой, — сказала в задумчивости, а, может, ему так показалось. — И знаешь, даже похожа на вашу. Мама моей мамы, рассказывают, была чудесная певунья. Пела, значит. А сейчас каждому младенцу производится трансплантация специального устройства. Это легко, безболезненно почти — наука может все. Вырастая, каждый беззвучно передает свою мысль другому и понимает любой язык. Ученые считают, что это хорошо. Меньше энергозатрат, всякого шума. Комфортно…

Яа поднесла ладони к вискам вздохнула, добавляя:

— Только дети в наших городах не смеются…

— Поди ж ты, — удивился пастух, — не смеются… А птицы, птицы поют?

— Поют. Только все реже и глуше, — ответила Яа.

— Да-а, — сказал пастух. — Ну, отдыхай, Яа… На зорьке хорошо спится.

Едва он расположился на настиле под крышей, как его тотчас неизвестно почему сморил сон, и он заснул крепко, беспробудно.

Яа проснулась рано — минута в минуту по заданной ночью команде. Уже рассвело — сквозь щель в занавеске на маленьком окошке пробивался тихий утренний свет. Нужно было спешить, но Яа думала о пастухе.

Она захотела увидеть его и поднялась, едва не ударившись головой о настил, на котором спал пастух. Сквозь лаз она увидела его. Сон пастуха был безмятежен. Он спал на спине, подложив под голову вместо подушки свою руку.

Яа не спешила покидать шалаш и человека с чистыми синими глазами. Ей очень захотелось что-то оставить пастуху на память.

Из кармашка на куртке она достала маленький лоскуток материи, вытканный когда-то мамой из редкостных микробиоорганизмов. Лоскуток был бирюзового цвета и переливался точно живой.

Еще раз взглянув на пастуха, Яа присела на корточки и положила лоскуток на овчину, которой укрывалась во сне. Затем решительным, но мягким движением коснулась лба, извлекла мерцающую звездочку. Что еще есть у нее? Ничего.

Теперь впереди немота. Конечно, она поймет тех, кто встретит ее на борту космодома, а вот ответить сможет, лишь прибегнув к письму.

Но она приняла решение.

Все. Прощай, пастух!

Если бы он видел сейчас Яа, то решил, что это большая птица, похожая на девушку, выпорхнула из гнезда и мягко опустилась на землю.